Стеклянная женщина - Кэролайн Ли

Силы покидают меня, в глазах темнеет. Я вскидываюсь всем телом в последней отчаянной попытке сбросить его с себя. От раны по животу расходится боль. Мир сжимается и меркнет. Наверное, лицо Оддюра будет последним, что я увижу перед смертью. Я пытаюсь молиться, но Господь молчит.

Вдруг моя рука нашаривает за поясом второй нож. Из последних сил я слегка откатываюсь на бок и хватаю его.

Он чувствует, что я слабею, и его свирепое лицо оказывается совсем близко. В это мгновение я узнаю в нем даже не собственного пабби, а себя самого: тот же ужас и безумие, та же ненависть, искажающая черты. Отвращение и страх, прежде лежавшие на дне моего сердца, поднимаются во мне, извиваясь, точно старая перетершаяся леса.

– Она была права: ты и впрямь слабак, – смеется Оддюр. – Жалкий червяк – вот как она тебя назвала.

Слова эти звенят у меня в ушах. Те же самые слова, которые бросила тогда Анна: жалкий червяк. Но как он мог узнать об этом? Разве что… Понимание пронзает меня, как остро наточенное лезвие. Анна возвращалась сюда.

Ярость придает мне сил, и я сталкиваю Оддюра. Он перекатывается на живот, и его связанные руки оказываются прижатыми к полу, но он продолжает смеяться. Я опять приставляю нож к его горлу.

– Она была здесь! Признай это, иначе я тебя убью.

Поколебавшись, он кивает.

– Она пробралась ко мне в дом среди ночи, вскоре после солнцеворота.

– И ты спрятал ее у себя?

Он снова кивает.

– Почему же она ушла? – По затылку у меня пробегает холодок. Я хорошо представляю, что мог потребовать с нее Оддюр за крышу над головой и молчание.

Глаза его бегают по сторонам, он облизывает губы.

– Не знаю.

– Лжешь! – Я даю ему подзатыльник, и он охает. – Ты пожелал ее. Ты ее принудил?

Он мотает головой, но я замечаю, как расширяются его глаза, и, заглянув в них, будто в зловонное подземелье, понимаю, что это правда.

Я приваливаюсь спиной к стене. Меня выворачивает. Моя жена так боялась меня, что вернулась к этому?

Я медленно поднимаю на него глаза.

– Ты понял, что она понесла, и отправил ее обратно ко мне?

– А куда я должен был спрятать ребенка?

Я начинаю понимать. Он выставил ее, беспомощную, беременную, на мороз. Он послал ее на смерть.

Он улыбается. Улыбка эта похожа на открывшуюся в земле трещину.

– Хорошо, что она померла, Йоун. Сам посуди. Тебе не грозят сплетни, да и обо мне эта потаскушка больше никаких мерзостей не расскажет.

Зарычав, я отвешиваю ему затрещину. Голова его запрокидывается, и я ударяю его еще раз. И еще раз.

Он смеется.

Только что узнал о смерти Анны и ребенка, только что признался в своем злодеянии – и смеется.

Меня охватывает первобытная ярость, и я уже не в силах сдерживаться. Я хватаю камень из очага и впечатываю его в лицо Оддюра.

Раздается треск, и смех его обрывается. Я проламываю камнем его череп, и меня наполняет дикое ликование, будто я – карающая длань самого Господа, уничтожающая дьявола, который так долго терзал весь мир.

Я отшвыриваю камень и, пошатываясь, отхожу от его истекающего кровью и извивающегося тела. Рана открылась, и моя собственная кровь мешается с его кровью. Дрожа, я прислоняюсь к стене и смотрю на него, покуда он не затихает.

Кровь во мне яростно поет, и я вспоминаю, как Анна улыбалась мне во время нашей первой встречи, – пугливо, будто дикарка. Мне мерещится ее смех, заглушающий звуки моего собственного сбивчивого дыхания.

– Покойся с миром, – шепчу я.

Я сижу рядом с телом Оддюра, покуда оно не остывает, покуда мои мускулы не немеют и на шее у меня не проступают черные следы от его пальцев.

В комнату сочится серый унылый свет. Я поднимаюсь, разминаю ноющие руки и ноги и возвращаюсь в свою пещеру. Тело мое измучено усталостью, но разум свободно парит в вышине.

Скоро кто-нибудь меня найдет, будь то люди Эйидля или разгневанные крестьяне из Тингведлира. И я безропотно положу голову на плаху.

Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года

После морского погребения Анны в доме воцаряется принужденная, грозная тишина. Пьетюр и Йоун переговариваются натянутым шепотом и тут же умолкают, если Роуса начинает прислушиваться.

Заметив, что она смотрит на них, Йоун приподнимает брови.

– Ты сумеешь молчать, Роуса? Если они возвратятся? Иначе нам грозит опасность. Всем нам. И тебе.

Она кивает. Если. Она старается не представлять себе замерзшее и заиндевевшее тело Паудля в снегу. Ее мутит всякий раз, как эта картинка встает у нее перед глазами.

Она готовит, подметает и вяжет как бы в полусне, не в силах забыть ни горячую скользкую кровь, ни похожие на темные пещеры и полные ужаса глаза Анны, стонущей и мечущейся от боли. Она с трудом выкарабкивается из кошмаров: ей снится, что в руках у нее крошечный сморщенный младенец, вырезанный из чрева Анны.

Видя, что она плачет, Йоун сжимает ее плечо. Однажды он даже целует ее в щеку. Но душа ее закаменела, замкнулась в прочной скорлупе горя.

– Ты все хорошо сделала, Роуса, – говорит Пьетюр. – Ее нельзя было спасти.

Но слова эти звучат приглушенно, как будто она под водой, а его голос доносится откуда-то снизу, из морской бездны. Эта попытка утешения не достигает ее сердца.

Снег продолжает лениво сыпаться с небес, и ветер, прокатываясь над крышей, придает сугробам причудливые очертания. Вокруг дома вырастают ледяные горы. Когда-то Роуса залюбовалась бы этой пугающей красотой, но теперь она представляет Катрин и Паудля, умирающих от голода и холода в снежной пелене.

На третий день после смерти Анны снегопад прекращается, ветер стихает, и сквозь облака просвечивает солнце. Мир купается в слепящем оранжевом сиянии.

Роуса выходит на порог и, щурясь, вглядывается в красоту переливчатой дали.

– Может, они еще живы, – говорит за ее спиной Йоун.

Она оборачивается, и он берет ее за руку. Его заскорузлые пальцы грубы, но она не вырывается.

– И помни, я тебя предупреждал. Если они возвратятся, ты должна… – Он вздыхает, морщит губы. Щеки его ввалились, веки покраснели. – Им нельзя ничего рассказывать. Это огорчит Катрин и…

– Я не дура. – Она опять отворачивается.

Весь день она глядит на плоскую снежную равнину, и весь день равнина эта остается пустой, как лист пергамента. Темнеет рано. В сумерках с улицы вдруг доносится крик.

Пьетюр и Йоун бросаются к двери, и Пьетюр с хохотом восклицает:

– Благослови Боже эту старую ведьму!