Черный мел - Кристофер Дж. Эйтс

Все утро Марк ходил за Джолионом тенью. Несмотря на свои ночные забавы, Марк выглядел довольно свежо и бодро. После лекций, на которых пришлось сидеть рядом с Марком, Джолион пошел в бар, где встретился с Чадом, Дэ и Коротышкой. Потом лекции показались ему мирной передышкой, самыми легкими часами за день.

Чад протянул Джолиону журнал. Он добросовестно подготовился. Добрый старина Чад!

Сначала они обсудили некоторые практические вопросы по предстоящим заданиям. Дэ и Чад согласились, что Джолион не обязан действовать под напряжением, если можно так выразиться. Кроме того, неизвестно, сколько на все понадобится времени. Так что ему не нужно на самом деле делатьто, о чем сказано, достаточно только изобразить действие. Журнал служил не только основой, но и щитом — они проявили необычайную чуткость.

Они выбрали самые ближние туалеты к бару. Коротышка занял первую кабинку и заперся изнутри. Чад занял вторую кабинку и тоже заперся. Джолион ушел в самую дальнюю кабинку и не стал задвигать защелку. Долго ждать не пришлось. Сначала три человека подошли к писсуарам, а потом кому-то понадобилась кабинка. Дверь распахнул первокурсник-медик по имени Колин. Он насвистывал что-то из «Битлз». Дэ по понятным причинам не могла присутствовать на представлении, но хотела услышать все подробности. Чад никак не мог вспомнить, что именно насвистывал Колин.

— Может, Come Together — «Объединимся»? — пошутила потом Дэ.

Чад захватил с собой зеркальце. Поднеся его к разделявшей кабинки перегородке, он следил за тем, чтобы Джолион честно исполнял роль. Он заранее предупредил Джолиона о своей слежке, он говорил сухо и деловито.

Колин открыл дверь и увидел Джолиона, который сидел на унитазе со спущенными джинсами и трусами. Журнал лежал у него на коленях, прикрывая гениталии. Ему дали номер под названием «Азиатские крошки». Джолион спрятал руку под обложкой и двигал ею вверх-вниз, изображая мастурбацию, головы он не поднимал. Колин сразу перестал насвистывать.

Чад убедился — Джолион хорошо играет роль, и изменил угол наклона зеркальца. Это было ожидаемо — выражение лица Колина, на нем отразились приличествующие случаю (хотя ничего приличного здесь не было) шок и омерзение. Колин поспешил отвернуться, захлопнул дверь и крикнул:

— Мать твою, Джолион! В следующий раз закрывай дверь, так тебя и растак!

LVI(v).Слухи в Питте распространялись быстро. Вскоре на Джолиона орали у лекционных аудиторий, в баре, несколько раз ему плевали в лицо, обзывали расистом, свиньей, фашистом, дрочилой, любителем порнушки, женоненавистником, сутенером, тормозом, сексуальным маньяком, педофилом. Надя Йоси, председатель Ассоциации студентов азиатского происхождения, обозвала его замаскированным куклуксклановцем.

Даже Марк на время перестал всюду таскаться за Джолионом, чтобы на него не падала тень такого мерзкого типа. Кличка «расист» считалась в Питте самой позорной, именно это он сообщил Джолиону, ввалившись к нему в комнату. Потом Марк выразил свое восхищение Чадом и Дэ. Он туманно намекнул на какие-то будущие свои действия. Вместе с тем он по-прежнему не давал Джолиону спать по ночам. Пытка продолжалась. Однажды Джолион, разбуженный в два часа ночи, обнаружил: к нему в стекло Марк стучит булавкой, воткнутой в конец бамбуковой трости.

Джолион все больше превращался в парию и все чаще коротал время в одиночестве в своей комнате, он с замиранием сердца ждал тихого стука и грохота, похожего на землетрясение. Он лежал на кровати, страдая и чувствуя на себе тяжелое бремя ненависти всего Питта.

Раньше его все любили, и Джолион принимал это как должное. Он почти не замечал всеобщей любви, только отмечал где-то в подсознании: да, многие его любят, а всеобщая любовь, наверное, лучше всеобщей ненависти. Но сознание того, что его ненавидят, поразило его до глубины души. Прежняя любовь никак не отражалась на личности Джолиона, и она ушла. А с всеобщей ненавистью он не сталкивался никогда в жизни. Она оставляла на нем свой след и постепенно копилась в сердце.

LVII.Дэ свернулась калачиком на моем диване, больше она не плачет.

Я в третий или четвертый раз открываю все шкафчики. В них ничего нет — содержимое разбросано по полу.

Ее здесь нет, Джолион, ее здесь нет!

Должна быть, отвечаю я, заглядывая под коврик, отшвыривая коврик в угол.

Нет, ее здесь нет. Здесь ее нет!

Дэ, ты ведь приходила ко мне в квартиру, помнишь?

Не смей! Не смей обвинять меня, Джолион!

Нет-нет-нет, Дэ, я ни в чем тебя не обвиняю. Просто у тебя память намного лучше, чем у меня, вдруг ты помнишь, куда я положил ее? Я ощупываю себя, размахиваю руками. Наконец сцепляю пальцы на затылке.

Ты потерял ее, кричит Дэ, вскакивая с дивана. Каблучки ее босоножек звонко цокают по половицам. Потерял самую большую мою драгоценность! Единственное мне небезразличное, Джолион. Ее нет! Нет!

Да здесь ли она? Это сейчас самое главное, говорю я, расхаживая кругами, роясь в фотографиях, перебирая мнемоники. Наверное, я взял ее с собой на прогулку, говорю я.

Что значит — взял с собой?! — кричит Дэ. Хочешь сказать, что она может быть где угодно в Нью-Йорке?!

Нет, не знаю. Не помню, чтобы брал ее. Я не… Нос распух, на полу беспорядок, моя жизнь разбита, все перевернулось. Прислоняюсь к стене и съезжаю на пол, закрыв лицо руками.

Дэ нависает надо мной, и от ее голоса мне становится совсем тошно. Джолион, пока ты не найдешь мою книгу стихов, ты больше меня не увидишь. Никогда! Если ты когда-нибудь в шесть вечера придешь в парк под елку, я пойму — ты ее нашел. Если не найдешь, не приходи, все равно меня не увидишь. Как я могла простить тебя, Джолион? И зачем я вообще тебя прощала?

Смотрю снизу вверх на Дэ в ожидании увидеть на ее лице гнев, я должен вынести ее взгляд, заслужил ее гнев, заслужил наказание. Но лицо у Дэ незлое, а очень-очень грустное. Как будто я разбил ей сердце…

Она отворачивается и складывает руки на груди, будто хочет унять дрожь. Снова цокают каблучки, она с трудом пробирается в дебрях моей замусоренной квартиры, ее стройные ноги исчезают. Тогда я закрываю глаза.

Хлопает дверь. Хлопает так сильно, что дрожат стены. Похоже, я все-таки сломал нос.

* * *

LVIII(i).Джолион попал в клещи: с одной стороны, Игра, с другой — Марк. Одно хорошо — заканчивался рождественский семестр, и Марк уезжал домой на каникулы. Он зашел к Джолиону с прощальным напутствием:

— Джолион, на каникулах постарайся хорошенько выспаться и отдохнуть. В следующем семестре переходим к четвертой стадии.

Но спать Джолион по-прежнему не мог. Он оставался в Питте, Игра продолжалась даже во время шестинедельных каникул. По этому вопросу они устроили голосование, двое проголосовали за… От Джолиона даже согласия не потребовалось. Итак, они продолжали играть. Чад и Дэ по-прежнему оставались сообщниками, а Джолион продолжал проигрывать. Почти все студенты разъехались на каникулы по домам, и его противникам приходилось придумывать для Джолиона унизительные задания в городе. В пабах для рабочего класса, в дешевых забегаловках, супермаркетах… в любом месте, где к студентам относились с презрением. День за днем он вынужден был мучиться, терпеть унижения. Раздеваться на публике, изображать демонстрацию, состоящую из одного человека, устраивать уличное представление против иммиграции, кататься на моноцикле, изображать пантомиму, читать тексты Шекспира. Еще одно испытание назвали «Брачный прерыватель». Джолион вынужден был прийти на венчание совершенно незнакомых людей и объявить, что жених и невеста не могут вступить в брак. Якобы раньше он был влюблен в невесту и они помолвлены. Джолиона выгнали из церкви и угрожали избить. Ему пришлось заниматься эксгибиционизмом, забрасывать лектора дурацкими вопросами, непристойно ругаться в общественных местах, переодеваться в женскую одежду, жечь деньги, ходить на прослушивание, приступить к экспериментальным танцам, демонстрировать снобизм, просить милостыню…