Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

Алфимов быстро глянул на Хомутова, и какие-то радостные искорки на миг осветили изнутри серые и неприветливые глаза, но воевода тут же притушил их, опустил к посланию воеводы Тимофея Тургенева, ответил:

— Было три спроса от есаулов. Идти ли на Азов? На это казаки умолчали. Идти ли на Русь на худых бояр? На это казацкое «любо!» прокричали немногие. Когда же спросили их: идем ли на Волгу? — тут ужо, как пишет воевода Тургенев, весь круг, за малым числом старшин и домовитых казаков, заголосил, что идти им всем на Волгу.

Маэр Циттель, не менявший позы и безучастного выражения лица все это время, неожиданно развеселился, чмокнул губами и выкрикнул:

— Какой драка будет! Кто помираль цум тойфель,[109]который награда от государя батюшка получаль! А по такой награда и дерефеньку с мужиком и бабам мит хаузен[110]даваль! Карашо будет жить маэр! Большой драка для зольдатен — зер гут![111]

— Пошел бы ты со своим зер гутом в большой зад! — взорвался Михаил Пастухов. — Отчего улез в Самару отсиживаться от большой драки с крымцами? Отчего не напросился со своими рейтарами под Вильно или под Белую Церковь? Давно отхватил бы себе в награду аршин российской земельки! Все вы мастера с русским мужиком необученным драться да награды у государя из рук рвать!

Циттель, молча раскрыв рот, начал было наливаться пунцовым соком, готовый взорваться криком, но Михаил Хомутов с такой злостью глянул на него, что маэр сразу понял: еще одно неосторожное его слово, и сотники могут в кулаки взять по своему «варварскому» нраву! Тут, в глуши, у них свои порядки. Ругнувшись на своем языке, маэр Циттель отвернулся в угол и затих.

Воевода покомкал короткую бороду, счел за уместное не отчитывать сотника Пастухова за резкие слова, к тому же и сам в глубине души был согласен, что не дело радоваться возможному кровавому бунту на Руси! Сказал лишь в назидание:

— Вот так, стрелецкие командиры, чтобы нам не проспать воровского набега, надобно усилить ратную службу в городе, да и на дальних подступах, потому как не токмо по реке могут грянуть воровские казаки, но и конно по степи. Уразумели?

— В Москву бы прописать, чтоб стрелецкого голову с московскими стрельцами прислали, — присоветовал Юрко Порецкий. — У нас с рейтарами всего пять сот ратных людей. От многотысячного казацкого войска не отобьемся.

Алфимов в сомнении пожал плечами, медленно высказал свои резоны:

— Ежели пошлют стрельцов из Москвы, то под Царицын да под Воронеж. Те города ближе к Дону… Опасение у меня в душе, как бы и наших стрельцов не побрали в поход… — И распорядился, давая знать, что главные вести уже сказаны: — Идите к ратной службе, сотники, учите стрельцов отменному огненному бою. Только пищалями да пушками можем отбиться от набеглых казаков Разина, на это уповаю. А ворвутся в город — плыть нам по Волге до Астрахани… Альбо на дне лежать, с камнями на шее… Порадейте на государевой службе, стрельцы.

Михаил Хомутов с тяжелым недугом в душе отмолчался, когда маэр и сотники вразнобой стали уверять воеводу, что государевой присяге будут верны. «Меня призываешь к верной службе государю, а сам, безбожник-прелюбодей, смерти моей ищешь, к моей жене ночным татем подкрадываешься в похотливых помыслах! Прохода ей не даешь, срамишь перед всем городом… Не угомонишься — угомоню сам, доведись какой смуте быть в городе!»

И для воеводы не остались неразгаданными мысли Хомутова, уж больно выразительно горели его глаза в ту минуту! Он хотел было выговорить прилюдно, однако, увидев стиснутые зубы и желваки на скулах, счел за благо до поры до времени не злить сотника попусту, не выказывать, что вник в потаенные мысли своего супротивника.

«Ништо-о, мужик-лапотник! Не тебе тягаться с царевым стольником! Мой родитель еще при Богдане Хмельницком от великого государя и царя в посольствах хаживал, а твой и тогда бердыш на горбу таскал! — рассудил про себя Иван Назарович. — Чует мое сердце, не нынче, так завтра вскинется на Дону новая драка, сызнова поплывешь ты под казацкую пулю альбо под лихую саблю! Донским ворам во владении оружием не откажешь, тут сотник Пастухо в стократ прав», — думал воевода, выпроваживая стрелецких командиров из горницы приказной избы.

— Тяк-тя-ак! — подал голос из угла смирно сидевший там Яков Брылев. — Быть, ох и быть большой беде!

— Покажет волчьи зубы Стенька, чтоб ему ершом колючим подавиться! — угрюмо буркнул воевода, быть может, впервые осознав, что, случись большая свара на Руси, так и ему не отсидеться в тиши и покое! Позавидуешь тем, кто на севере, в Архангельске, служит, а не на теплой Волге!

Из Царицына, хотя и с заметной задержкой за изрядным расстоянием, через Саратов приходили известия, одно тревожнее другого. Спустя десять дней после побития государева посланца Герасима Евдокимова голутвенный атаман Разин со своим войском поднялся вверх по Дону к Переволоке. 9 мая 1670 года вошел в Паншинский городок, куда вскоре к нему со многими казаками и бег лыми крестьянами прибыл знаменитый атаман Василий Ус.

Лазутчики царицынского воеводы, проникшие в войско Степана Разина, известили, что 13 мая в Паншинском городке состоялся новый войсковой круг с вопросом: «Любо ли вам всем идти с Дону на Волгу, а с Волги идти в Русь против государевых неприятелей и изменщиков, чтоб нам из Московского государства вывести изменников бояр и думных людей, и в городах воевод и приказных людей извести под корень?»

Читая это известие, дьяк Брылев, не совладавши с нервами, задрожал голосом, в пальцах заплясала отписка царицынского воеводы:

— Что же это он… вор… творит, а? — заикаясь, выговорил дьяк и поднял на сумрачного воеводу испуганные глаза.

— Не дрожи, Яшка, ранее срока, — выговорил ему Иван Назарович и добавил назидательно, словно отроку: — Смерть не близка, так и не страшна покудова… Чти отписку далее, знать надобно…

В отписке переименованы пущие изменники бояре, и первым среди них наречен князь Юрий Долгорукий, повинный в жестокой казни старшего брата Степана Разина, походного атамана Ивана Тимофеевича. Затем числились князь Никита Одоевский, думный дьяк Дементий Башмаков, стрелецкий голова окольничий Артамон Матвеев с иными.

— Не все, батюшка Иван Назарыч, у донских разбойников в злодеях ходят! — поднял удивленно брови Яков Брылев. — Вота, наречены и добрые: князь Иван Воротынский да князь Григорий Черкасский. Разинские воры так изрекли свои пояснения: «Как-де они, донские казаки, бывают на Москве в станицах, и их они, добрые князья, кормят и поят весьма справно…».

— Каким днем помечена отписка? — спросил Иван Назарович, вставая из-за стола: разболелась что-то спина, и ломило так, что в одном сидячем положении долго быть трудно.

— Четырнадцатым маем, — ответил Яков Брылев, глянув на последний лист, и удивился: — Неделя уже минула! Надобно весьма скоро ждать горьких вестей из-под Царицына. Не замешкалась бы Москва с присылкой ратной силы к Волге разбойникам в устрашение.