С шашкой против Вермахта. "Едут, едут по Берлину наши казаки..." - Евлампий Поникаровский

И вдруг ошеломляющие известия: в битве под Москвой отличились конные корпуса генералов Белова и Доватора. Нет, не умерла, стало быть, конница, не кончился ее век. Она нашла свое место и в этой великой войне. Когда же я сам стал казаком-конником, то влюбился в этот род войск.

…Для кавалериста забота о коне — особая. Казак без коня — не казак. Коня надо холить, лелеять и жалеть. С ним ведь и в бой, и на смерть идти. А хлопот с конем много: его и почистить надо, без крайности и нужды на марше не запалить, не дать обезножить, не набить спину, научить выполнять команды. Да, нас частенько называли «ночными птицами», а то и «артистами из гастрольных бригад». Мы не обижались на прозвища! Изменились условия войны — изменились и действия конницы. Теперь кавалерия чаще всего действовала совместно с танкистами в составе конно-механизированных групп. Но нередко бывало, когда боевые задачи конники решали самостоятельно.

В глубоких снегах Подмосковья, где останавливалась и застывала порой вся колесная и гусеничная техника, в ущельях и скалах Кавказа, где и об автомобиле и о танке не могло быть и речи, в сыпучих песках Кизляра, в непролазной грязи Корсунь-Шевченковского, наконец, здесь, в Карпатах, конь оказывался незаменимым. Милый, безотказный коняга всюду проходил. И не только проходил. Он нес на себе всадника да еще вьюк до 200 килограммов, а в упряжке — до 300 килограммов. Переменным аллюром коняга преодолевал за ночь расстояние до сотни километров. Он ходил в яростные атаки. Он стонал и плакал слезами от боли при тяжелых ранениях. Он принимал смерть в бою, как принимает ее солдат…

Этот ночной бой за село Олеш-Телек не был ни особенно трудным, ни особенно тяжелым. Но он отозвался глубокой горечью и болью для старшины Рыбалкина, для меня, для всех батарейцев. Погиб Петя Рыбалкин. Не уберегли мы юного казачка, нашего приемыша.

…Вечером пятнадцать казаков из четвертого эскадрона под командой помкомвзвода Рязанцева отправились лазутчиками в село. Вся группа была облачена в немецкую форму. Задание давал лично командир дивизии генерал Сланов. Оно было простым и дерзким: под видом немецкой команды, возвращающейся из разведки, пройти в село, там разбрестись по разным местам, укрыться и, как только гитлеровцы сыграют отбой, на усадьбах одновременно зажечь стога сена и копны соломы, а самим, не сходясь вместе, открыть автоматный огонь — создать впечатление у врага, что все село занято русскими. Поджигателям-«немцам» выдали немецкие автоматы, по фляжке с бензином и по коробку спичек. Иметь в виду: при появлении пламени в разных местах села по обороне противника ударят артиллеристы и минометчики. Они поставят огневой вал, за которым эскадроны пойдут в атаку.

Все произошло, словно по расписанию.

К утру село было очищено. Эскадроны захватили богатые трофеи. В их числе шесть штабных автобусов с рацией и документами. Сами же потерь почти не понесли. Зато потери понесли мы, минометчики. Увидев загоревшиеся стога сена и соломы в селе, батарея залпами открыла огонь. В начале боя гитлеровские минометчики начали огрызаться и, видимо, по вспышкам засекли нашу батарею. Прямым попаданием их мины у нас был разбит один миномет и полностью погиб расчет, которым командовал старший сержант Шайхулин. Две мины угодили в укрытие для коней. Погибли четверо коноводов. Среди них и Петр Рыбалкин.

Алексей Елизарович во время боя был на огневой позиции. Но как только донеслись два глухих хлопка со стороны укрытия, он сразу же метнулся туда. Ему словно сердце подсказало, что с сыном беда.

Всю ночь Рыбалкин просидел возле сына. Утром пришел ко мне. Я не узнал старшину, так он изменился за одну ночь. Лицо стянулось и почернело, глаза провалились, а волосы засеребрились, словно их прихватил иней. Он сидел передо мной и ронял редкие, как дождевые капли, фразы:

— Только что от Дарьи Захаровны получил письмо. Обрадовалась: нашелся пропавший сын. Пишет: «Береги». Что я теперь отвечу ей? Ах, Петька, Петька. Радость ты принес мне, а теперь вот горе. Ну зачем я просил оставить его? Я застал его живым. Умирая, он открыл глаза, узнал и очень ясно сказал: «Прости, папа». В чем я должен его простить?

Чем я мог помочь Алексею Елизаровичу? Какие найти слова, чтобы утешить? Никаких слов я не находил. «Берегите мальчишку пуще, чем себя». Это наказывал Ковальчук. Но разве знаешь, где упадешь? Знал бы, говаривали деревенские деды, соломки бы подстелил, ушел от беды. На войне и командармы гибнут.

Петя Рыбалкин лег в братскую могилу вместе с другими воинами.

Два человека, два батарейца особенно крепко запали мне в душу. После гибели Пети Рыбалкина я почему-то прежде всего подумал о них. Первый — Катя Мельникова, батарейный санинструктор. Она пришла к нам после того, как уехала домой Пана Мазурик. Вернее, ее привез на батарею заместитель командира дивизии по политчасти полковник Юрченко.

— Сохрани, комбат, Катю, — попросил он, — очень талантливая девушка. Убьют или покалечат на войне — страна потеряет, может быть, вторую Любовь Орлову или Веру Марецкую.

Все в дивизии знали, что Виктор Захарович преклоняется перед искусством. Он постоянно искал таланты, а находя, тревожился за их судьбу.

— Девушка мечтает о ГИТИСе, но… после войны, после победы. Сейчас и слышать ни о чем не хочет.

— Но, — заикнулся было я, — в дивизии — в штабе, в санэскадроне, пожалуй, легче сохранить.

— Нет, не легче, — замполит покачал головой. — Во-первых, все мы на колесах и в седле. В том числе и наш походно-передвижной санэскадрон. Во-вторых, она рвется на передний край — в эскадрон или батарею. И в-третьих, девушка она умная, статная, красивая. А в штабе дивизии женихов слишком много. Они вьются вокруг нее и льнут, как мухи к меду. Боюсь, окрутит какой-нибудь хлюст, далекий от искусства, привяжет ее к своему частоколу, скорее же всего, вдовой сделает, вдовой-мамой и — прощай театр, прощай киностудия. Жалко будет.

— Я должен уберечь Катю и от любви? Непосильная задача. В батарее тоже могут найтись хлюсты.

— Девушка она самостоятельная и разборчивая. Она из тех, кто не отдает поцелуя без любви. Последние слова принадлежат, кажется, Герцену.

«Сохрани, сбереги…» Шутка сказать, а выполнить как, где сберечь? У нас нет железобетонных бункеров. От противника мы располагаемся в полуверсте, а то и того меньше. Нас достают и снаряды, и мины, и крупнокалиберные пулеметы, не говоря уже о бомбах. Так что место для «сбережения» не очень подходящее. Нет, мне не хотелось брать на себя такую обузу. Каким бы это «нет» решительным ни было, оно ничего не значило. Полковник просто мог бы приказать — и никаких разговоров. Но, как человек деликатный, он не приказывал, а просил. И его просьбу нельзя не уважить.

Катя перешла на батарею. Санинструктором она оказалась умелым, расторопным и бесстрашным. Когда надо было оказать первую помощь раненому, ее не пугали ни разрывы вражеских снарядов на огневой позиции, ни близость танков противника, ни пулеметный обстрел. Свое дело она делала самозабвенно и увлеченно. Катя очень скоро приглянулась всем батарейцам своей сдержанностью, открытостью, добротой души.