Подружка №44 - Марк Барроклифф

Единственное, что понравилось моему папе в Венеции, – здесь прекрасный общественный транспорт. По тому, какой в городе общественный транспорт, можно судить о многом. В Бирмингеме это автобус, в Блэкпуле трамвай, в Лондоне – метро; все названия короткие, в самый раз для машин, способных вместить как можно больше людей и грузов, – а заодно ругани, холода, разбитых надежд на пунктуальность, ядреного запаха пота. В Венеции речной трамвай, как назвали бы это средство передвижения в любой англо-саксонской стране, именуется вапоретто. Это вам не тряская повозка, не гремящий урод, ползущий от остановки к остановке, а нечто воздушное, изящное, соединяющее море и сушу, озаренное мириадами радужных брызг, безбрежной синевой и сочной зеленью. И, как признал даже мой папа, это чудо ходит строго по расписанию.

– Невероятно, правда? – сказал я, когда наша лодка плыла под раскаленным небом лагуны к Лидо, выбранному Томасом Манном как место действия «Смерти в Венеции». Не знаю, подходило ли место, столь прочно связанное с безответной однополой любовью, для задуманных мною гетеросексуальных упражнений, но Элис предпочла его любимым туристами окрестностям площади Святого Марка. У меня мелькнула мысль, не предаться ли нам содомскому греху, из уважения к духу (если не реалиям) произведения Манна, но я решил не давать ей ходу. Мысли, почерпнутые из большой литературы, иногда следует оставлять без внимания, как бы ни были они созвучны вашим обстоятельствам.

– О чем ты думаешь? – спросила Элис.

О футболе, обычно отвечаю я, тем самым избавляясь от долгого и мучительного самокопания. Ничто так не освобождает от мыслей, как вопросы об их содержании. Даже если помнишь, о чем ты в тот момент думал, облечь это в слова нелегко. Я, например, не думаю предложениями, а ответить: «О воде, красотах архитектуры, содомском грехе, о том, что надо как-нибудь прочесть «Смерть в Венеции», хоть и не здесь, слишком заманчиво; о голоде, пиве, ванне, будешь ли ты спать со мной или, по иронии судьбы, решила просто дружить, а в таком случае домой полетишь одна» – тоже довольно тяжко.

Как ни смешно, для ответа я бы, скорее всего, выбрал последнюю из своих мыслей. Вот только девушки моего поколения привыкли иметь дело с выдержанными, нормально воспитанными мужчинами и прямые разговоры о сексе находят странными. Конечно, я говорю такие вещи с усмешкой, как бы не всерьез, но ведь этого не говорят вслух, когда не думают. Тут вся суть в буквальном понимании. Поэтому с Элис я даже не стал бы пробовать – страшновато.

Вапоретто подплывал к остановке, и пассажиры уже выстроились в проходе, готовясь сойти. Тут, по внезапному вдохновению, в моей голове вспыхнул правильный ответ для Элис, ответ слишком ценный, чтобы о нем рассказывать: вдруг попадет в руки врага, то есть другого мужчины.

Я рассмеялся, будто удивляясь, и сказал:

– Забавно, я как раз гадал, о чем думаешь ты.

Это было гениально, как все простое, как Генри Киссинджер, ничего не смысливший в дипломатии. Я сразу же почувствовал себя намного свободнее. Теперь можно было отшутиться, многозначительно возразить «сначала ты», если она спросит еще раз. Вот он, ответ на всю жизнь. Отныне, стоит ей спросить, что я чувствую или думаю, я буду аккуратно напоминать ей, как мы похожи. Есть, конечно, опасность, что в конце концов она от этого озвереет и убьет меня, но и то лучше, чем отвечать серьезно.

– Уму непостижимо, – вздохнула Элис, уже далекая от того снисходительного «Венеция, ну и что?», высказанного ею на нашем первом свидании. – Когда мой маленький племянник вернулся отсюда, то рассказывал так: «Море, море, море, море, море, дом, море, море, море, дом». Правда, хорошее описание?

Если девушка спрашивает вашего мнения, действительно ли ее маленький племянник нашел чудесные, точные слова для описания Венеции, отвечать надлежит только «да». Понимая это, я ответил «да» и воспользовался случаем проявить живой интерес к ее семье, о чем до сих пор забывал. Странно, что на пороге второго тысячелетия главный вопрос, который мы задаем новым знакомым: «Где ты работаешь?» А спрашивать: «Откуда ты?», по крайней мере, имея в виду социальное происхождение, вроде уже и ни к чему.

Я чувствовал, что мы с Элис одного поля ягоды; мне было слишком легко общаться с нею. В университете, куда, как в кипящий котел, попадают самые разные люди, я безошибочно выбирал в друзья равных себе по достатку и образованию. Единственный мой друг, чей отец принадлежал к другому социальному классу (отец Джерарда был стряпчим в суде), в школе врал одноклассникам, что его отец каменщик, дабы никто не подумал, будто у него не та ориентация.

Как выяснилось, родители Элис владели деревенским пабом (интересно, какими достоинствами она еще может обладать – разве что она тайная миллионерша с причудой покупать своим приятелям дома), а до того ее папа служил в армии сержантом, что, по-моему, просто замечательно. Я сразу представил себе семейные праздники, где мы сможем спорить до хрипоты. Я, например, готов развивать тему пацифизма или веротерпимости, что на долгие годы убережет нас от необходимости узнавать друг друга ближе.

– Знаешь, так странно было повзрослеть и вдруг понять, как ты от них отличаешься. У них нет ни малейшего понятия, чем я занимаюсь. По мнению папы, совершенно неслыханно, что я до сих пор не нашла себе богатого приятеля и не устроена. Кажется, он все еще думает, будто должен за мной присматривать.

– Вот откуда твой выговор, – сказал я.

– И откуда?

– У тебя отец военный – должно быть, вы часто переезжали?

– Да, где мы только не жили.

– Ты говоришь с валлийским акцентом.

– У них паб в Северном Уэльсе, и я жила там с пятнадцати до восемнадцати лет, – ответила Элис.

– Мой отец автомеханик, – сообщил я, хотя она и не спрашивала.

– А мама?

– Бумажки перекладывает, – ответил я, оглядывая катер.

Хорошо, что в этом мы оказались одинаковыми: значит, если наши родители познакомятся, то поймут друг друга. Если при своем пролетарском происхождении ты встречаешься с девушкой, чьи родители принадлежат к среднему классу, – к девушкам из высших классов ты, разумеется, даже близко не подойдешь, – есть вещи, их пониманию недоступные, и это может вызвать трения. Часто средний класс не понимает, что сквернословить дурно; по мнению некоторых, особенно старших, это весело и стильно. Они не понимают, почему вы начинаете есть, как только еда оказалась в тарелке, и что ждать остальных необязательно (чего еде остывать зазря?); не понимают, что можно курить во время еды; что живопись, которая им нравится, похожа на детскую мазню; что комедии с участием трансвеститов отвратительны, а не смешны; что деревянные оконные рамы в их доме давно пора выломать и заменить пластиковыми. Многие из них, особенно мужчины, свято уверены в своем праве беспрепятственно и с видом знатока разглагольствовать на любую тему. До них не доходит, что в рабочей семье право на занудство надо отстаивать с боем.

Хуже всего, когда встречаются отцы, потому что мужчины, особенно пожилые, никогда не говорят друг с другом. Они как-то находят более или менее общую тему и начинают бубнить каждый свое, не переводя дыхания, чтобы не дать собеседнику возможности вставить слово. По моему горькому опыту, разговор между пролетарским папой и папой из среднего класса происходит так: