Екатерина Великая. Портрет женщины - Роберт К. Масси

Екатериной и его старым другом генералом Степаном Апраксиным установились дружеские отношения. Потомок самого успешного адмирала Петра Великого, Апраксин, по описаниям Хэнбери-Уильямса, был «очень тучным, ленивым и добродушным человеком». Своей должностью командующего армией, подготовленной для вторжения в Восточную Пруссию, он был обязан не столько военному мастерству, сколько дружбе с канцлером. После назначения Апраксин отказался начинать зимнюю кампанию. Причиной для подобной осторожности служили как политические, так и военные соображения. Слабое здоровье императрицы и пропрусские настроения великого князя делали очевидным тот факт, что война должна была закончиться сразу же, как только Петр взойдет на престол. В подобных обстоятельствах даже агрессивный генерал мог заслужить прощение за то, что не стал рисковать своим будущим и выступать с армией против Пруссии. Тревоги Апраксина относительно Екатерины также были объяснимы. Она являлась немкой, Фридрих помогал устроить ее свадьбу, а ее мать подозревали в шпионаже в пользу Пруссии. Однако он заблуждался на счет великой княгини. Екатерина, которая также оказалась теперь вовлечена в политику русского двора, надеялась на победу России. Эта победа восстановила бы престиж Бестужева и помешала бы окончательному триумфу Шуваловых – их с канцлером общих врагов. Прежде чем Апраксин выступил в Восточную Пруссию, Екатерина постаралась, чтобы он узнал ее мнение. Когда жена генерала явилась проведать ее, Екатерина заговорила с ней о своих опасениях по поводу здоровья императрицы и сказала, что очень сожалеет из-за отъезда Апраксина, поскольку, по ее мнению, Шуваловы внушали ей мало доверия. Жена Апраксина поведала все это своему мужу, которому было приятно это слышать и который передал ее слова Бестужеву.

В середине мая 1757 года этот дородный, краснолицый пехотинец, физически неспособный забраться на лошадь, сел в карету и отправился в Восточную Пруссию во главе восьмидесяти тысяч солдат. Под конец июня армия взяла город-крепость Мемель на Балтийском побережье. 17 августа Апраксин разбил прусские войска в битве при Гроссегерсдорфе в Восточной Пруссии. Эту победу трудно было назвать блистательной: Фридрих не присутствовал при сражении, а российская армия превосходила прусскую в три раза. И все же это в значительной мере укрепило боевой дух русских солдат. А затем стало происходить нечто странное. Вместо того чтобы закрепить свою победу и продвинуться дальше, в глубь Восточной Пруссии, взяв Кенигсберг, столицу провинции, Апраксин в течение двух недель не двигался с места, а затем развернулся и начал отступать форсированным маршем настолько поспешно, что этот отход показался бегством. Он предал огню свои обозы с боеприпасами, уничтожил пакгаузы и порох, оставил свои пушки и сжигал за собой деревни, чтобы они не могли служить убежищем для преследовавшего их врага. И остановился, лишь оказавшись в безопасности около крепости Мемель.

В Санкт-Петербурге воодушевление сменилось потрясением. Общество не понимало, что могло случиться, а друзья Апраксина не находили оправдания для его поведения. Екатерина также не могла объяснить хаотичное отступление маршала, но, поразмыслив, решила, что возможно, он получил тревожные новости о здоровье императрицы. Если это являлось правдой и Елизавета могла умереть, ее смерть стала бы сигналом немедленного окончания войны. Присутствие Апраксина потребовалось бы в России, поэтому вместо того, чтобы продолжить продвижение внутрь Пруссии, он предпочел вернуться к русским границам.

Отступление Апраксина вызвало серьезные жалобы со стороны австрийского и французского послов. Бестужев был встревожен. Поскольку Апраксин являлся его другом и получал приказы, касавшиеся армии, через него, канцлер знал, что ему придется разделить вину. Поставленный перед политической необходимостью продолжить наступление, которое восстановило бы престиж России в глазах ее союзников и его собственный – в глазах императрицы, он попросил Екатерину написать генералу. Екатерина согласилась и предупредила Апраксина о злобных слухах, которые ходили по Санкт-Петербургу, и о тех трудностях, которые испытывали его друзья, вынужденные объяснять причины отступления. Она умоляла его вернуться, продолжить наступление и выполнять приказы правительства. Екатерина написала ему три письма – все довольно безобидные, – хотя позднее эти письма были представлены как улики, доказывающие вмешательство великой княгини в дела, совершенно ее не касавшиеся. Бестужев передал письма Апраксину. Все они остались без ответа.

Между тем ситуация в Санкт-Петербурге стала особенно напряженной. Елизавета под давлением Шуваловых и французского посла освободила Апраксина от должности командующего и отправила в одно из его поместий ожидать результатов расследования. Генерал Вильгельм Фермор взял на себя командование армией и, несмотря на плохую погоду, начал продвижение вперед. 18 января 1758 года он взял Кенигсберг. Фермор попытался также объяснить причины поступка Апраксина. Он заметил, что пускай и не по вине Апраксина, но русским солдатам не платили жалованье, что у них не хватало обмундирования, оружия и боеприпасов, что люди голодали. Благодаря выдержке и отваге они победили прусаков при Гроссегерсдорфе, но это потребовало от них слишком многих усилий, а Апраксин не мог достойно обеспечивать свои войска на вражеской территории, поэтому ему пришлось отступить.

Донесения Фермора оказались верны лишь отчасти. Решение об отступлении было принято не Апраксиным. После победы при Гроссегерсдорфе генерал сообщил военному консулу в Санкт-Петербурге о проблемах, с которыми столкнулись он и его армия. Консул провел три совещания: 27 августа, 13 и 28 сентября 1757 года и приказал Апраксину отступать. Об этих фактах молчали в Вене, Париже, а также в Санкт-Петербурге. Елизавета согласилась с отступлением, но никогда в этом не признавалась. Екатерина ничего не знала об этом.

8 сентября в Царском Селе Елизавета вышла из дворца и пешком направилась к располагавшейся у ворот церкви, чтобы присутствовать на богослужении. Едва началась служба, как ей стало дурно. Она тут же покинула церковь, спустилась по невысокой лестнице, а затем вдруг пошатнулась и упала на землю без сознания. Сопровождавшая императрицу свита увидела, как ее окружила толпа крестьян из соседних деревень, которые пришли на службу. Сначала никто не знал, что случилось. Слуги покрыли ее белой материей, а придворные отправились за доктором и хирургом. Первым прибыл хирург, выходец из Франции, который сразу пустил ей кровь, пока она лежала на траве в окружении людей. Но это ей не помогло. Врач, грек, появился позднее, поскольку не мог передвигаться самостоятельно, и его пришлось нести в кресле. Из дворца доставили ширму и кушетку. Когда Елизавету положили на кушетку за ширмой, она пошевелилась и открыла глаза, но никого не узнала и говорила неразборчиво. Через два часа ее на кушетке отнесли во дворец. Придворные, и без того пребывавшие последнее время в состоянии напряжения, всполошились еще больше из-за произошедшего у них на глаза обморока. До сих пор состояние здоровья императрицы хранилось в строжайшем секрете. Внезапно оно стало достоянием общественности.

Екатерина узнала о случившемся на следующее утро в Ораниенбауме, из записки, полученной от Понятовского. Она поспешила рассказать Петру. Посланника Понятовского отправили разведать дополнительные