Жестяной пожарный - Василий Зубакин

Мой двухкомнатный номер люкс тоже удивлял музейной роскошью: антикварная мебель, старинные хрустальные люстры, муаровая обивка стен и золотая лепнина под потолком. На столе в гостиной лежало сообщение, написанное по-французски на бланке гостиницы: мсье Илья Эренбург нанесет мне визит через два часа. Прекрасно! Вот ему я и задам интересующие меня вопросы. А пока что можно выйти из отеля и для начала пойти прогуляться по Красной площади. Переодевшись, я спустился вниз и наткнулся в лобби на моего переводчика, сидевшего в уголке. Он поднялся мне навстречу.

– Решил прогуляться, – сказал я. – На Красную площадь пойду.

Переводчик не имел никаких возражений. Он молча последовал за мной к выходу из гостиницы, у которого снаружи дежурил швейцар в красном кафтане с галунами.

– Я сам! – сказал я переводчику. – Тут заблудиться невозможно. Не беспокойтесь!

– Я буду вас сопровождать, – твердо молвил переводчик. – Во избежание непредвиденных обстоятельств. – Его слова прозвучали как решение суда, не подлежащее обжалованию.

Красная площадь, мощенная прихваченной морозцем сизой брусчаткой – этим грозным «оружием пролетариата», – произвела на меня сильное впечатление: мощь пополам с нежностью. Девичья красота дивного, словно игрушечного храма на краю площади усиливала ощущение открытия нового мира: без этой красоты открытие было бы неполным или не состоялось вовсе. А красные кремлевские стены и врезанные в них башни со сводчатыми воротами под охраной солдат будили в любознательном наблюдателе тревогу, граничащую со страхом: туда нельзя, там запретная зона и лучше в эти ворота не заглядывать.

Переводчик смирно держался чуть позади меня и не мешал мне прогуливаться.

– Можно пройти в Кремль? – спросил я у него на всякий случай.

– Нет, – сказал переводчик и пожал плечами, как будто я у него спросил, можно ли мне сейчас взмахнуть крыльями и перемахнуть через зубчатую стену вместе с голубями и воронами.

– А это что? – спросил я, указывая на круглое каменное возвышение поблизости от красивого храма. – Трибуна?

– Нет, – дал справку переводчик. – Это Лобное место. Тут головы рубили. Ну как у вас, только топором. В России не было гильотины.

Милое местечко, ничего не скажешь. Больше мне ничего не хотелось спрашивать у моего чичероне. Или, шутки ради, поинтересоваться, где тут записываются на прием к Сталину? Этот невинный вопрос станет, пожалуй, моим последним вопросом на свободе. Стоит все же дождаться Илью – тогда и поинтересуюсь.

В ворота я не заглядывал, но мысль о том, что вот за этими стенами сидит в своем кабинете герой моего будущего романа, не отпускала меня. Его предшественник, залегший в стеклянный сундук, в гранитный зиккурат, вот здесь, в двух шагах от меня, позволял себе иногда встречи с писателями, а по телефону им посреди ночи не трезвонил и не пугал. Может быть, и Сталин, сочинявший в юности лирические стихи, надумает принять французского писателя и поговорить с ним о жизни и смерти. Все может быть, кроме того, чего быть не может никогда.

Перед возвращением в отель, изрядно промерзнув на студеной площади, я снова обратился к переводчику.

– А где тут у вас некрополь? – спросил я с самым невинным видом.

– Что? – встревоженно переспросил переводчик, как будто я наводил справку о расположении секретного подземного хода, ведущего в Кремль.

– Кладбище, – объяснил я. – Мне рассказывали, оно расположено в стене.

– А вам зачем? – с подозрением в голосе спросил переводчик.

– Там один мой родственник похоронен, – сказал я. – Хочу могилке поклониться.

Переводчик застыл, как будто в него молния ударила из-за туч, а потом молча пошагал к похоронной стене с вмонтированными в нее именными табличками.

– Леонид Красин, – направил я ход мыслей моего переводчика, окончательно утратившего дар речи.

Вот здесь, за этой каменной доской, в двух шагах от Ленина в его гранитном домике, замурован прах моего покойного тестя. Минуту-другую постояв перед табличкой и призадумавшись над бренностью жизни, я, под надзором еще не окончательно пришедшего в себя озабоченного переводчика, побрел на заледеневших ногах в гостеприимную теплую гостиницу. Обещание, данное мною Кей перед самым отъездом, было выполнено.

Эренбург был точен, как всегда, и явился вовремя.

Мы с Ильей обнялись, похлопали друг друга по спине и уселись за стол в гостиной.

– Для тебя сюрприз! – радостно сообщил Илья. – Вечером идем в Большой! На балет!

Официант принес черный кофе в кофейнике, графинчик коньяка и солнечные дольки лимона, посыпанные сахарной пудрой.

Я начал разговор с жалобы на приставленного ко мне переводчика:

– Он мне и шагу не дает ступить без оглядки! Торчит тут, как кол, – хорошо еще, что не в номере. Внизу сидит, в лобби.

При первом же слове о переводчике лицо Ильи приобрело кислое выражение, как будто он, не выпив рюмку, принялся жевать лимон.

– Это его служба, – глядя в сторону, сказал Эренбург. – Все время быть рядом.

А потом широким жестом обвел муаровые стены комнаты и кончиками пальцев легонько потрепал себя по ушам – все было ясно без слов. На всех языках в эту пантомиму заложен один и тот же смысл: стены имеют уши.

Илья – преданный друг: все-таки предупредил о прослушке. Но расспрашивать его о том, почему в лобби нет западных газет, у меня пропала всякая охота. Нет газет – значит, такие у них тут правила! Или почему среди постояльцев «Метрополя» не видно русских… А о своих полушутливых планах записаться на прием к Сталину даже и заикаться не надо: шутки на эту тему тут, как видно, не поощряются. Опасные это шутки, их лучше держать при себе.

Все эти местные особенности не могли тем не менее помешать тому, для чего мы все съехались из разных стран – найти способ не допустить Третьей мировой. Это было главное, на этом следовало акцентировать внимание. Влиятельное международное движение, пусть даже под эгидой Кремля, получит определенную самостоятельность, а без этого даже среди диких островитян Папуа оно не возымеет ни малейшего авторитета. В Кремле это хорошо понимают, и тактика Всемирного совета мира будет определяться его творческим руководством, а не кремлевскими идеологами.

– А стратегию кто определит? – спросил я. – Сам Сталин?

Поймав вопрос, Эренбург сгорбился над столом, и лохматая его голова, поросшая непокорными волосами, глубоко ушла в плечи.

– Стратегия Совета определена изначально, – не поднимая головы, сказал Илья. – Наша цель – обуздать наступление новой империалистической войны. Тем самым мы спасем мир от реальной катастрофы. Для достижения этой цели нельзя жалеть ни сил, ни средств. – И добавил, после паузы: – Ни жизни.

– Ну да, – проглотив глоток коньяка, согласился я не без сомнений. – Но как это – жизни? Ведь для нас с тобой, писателей, эта война – холодная?