Жестяной пожарный - Василий Зубакин

Единственным источником информации оставался для меня Эренбург. Новые знакомые, включая высокопоставленного человека с кортиком, оказавшего мне респект за обедом, были совершенно немы к моим невинным вопросам и, вежливо их выслушав, беззастенчиво переводили разговор на другие темы, напрямую касавшиеся борьбы за мир. От Ильи я узнал, что в Москве существует советский Комитет защиты мира, в руководство которого входят известные писатели. Уверенный в том, что писатели всегда найдут общий язык, я попросил организовать мне встречу с ними. Мне отказали с извинениями, сославшись на то, что председатель Комитета, знаменитый поэт Тихонов, уже неделю как уехал отдыхать на Черное море – советский Лазурный берег. Что ж, по советским законам все граждане, включая и поэтов, имеют право на труд и на отдых. И кому какое дело, что не позже, чем вчера, Эренбург встретил Тихонова в московском Доме писателей. В сказке все случается, это же факт.

Уже на второй день в Москве я, словно после двух-трех забытых бамбуковых трубочек, погрузился в приподнятое легкое настроение. Я как бы парил над городом – его Красной площадью, ресторанным фонтаном «Метрополя» и снежными лесами на окраинах. Такие досадные мелочи, как прилипчивый переводчик или отказ во встрече с борющимися за мир собратьями-писателями, меня больше не огорчали; жизнь в ирреальной атмосфере сказки диктовала свои правила, огорчаться здесь было неуместно: либо волк тебя сожрал, либо мимо прошел, по своим делам. Одно из двух.

После узкого совещания с представителями министерства финансов – обсуждался вопрос объемов и способов финансирования национальных отделений Всемирного совета мира – мы с Фаржем, вопреки протестам переводчиков, зашли в рюмочную, этакое подобие наших парижских бистро. Народ, стоя, чтоб не рассиживался, вокруг маленьких и высоких, по грудь, столиков с круглой мраморной столешницей, выпивал и закусывал бутербродами с селедкой. По разговору народ понял, что мы иностранцы, и поглядывал на нас с опаской, но и с любопытством – будто мы прибыли с другой планеты, Марса или Венеры, и забежали сюда опрокинуть по рюмке водки. Впрочем, может, так оно и было.

Ив, закаленный практик, смотрел на вещи трезвей, чем я: в Советском Союзе он видел подходящую площадку для своей антивоенной деятельности, не более того. Спрашивать Фаржа, коммунист ли он, мне не хотелось: в конце концов, это его личное дело. В Париже до меня доходили слухи, что он вступил в партию во время войны; другие слухи, впрочем, это опровергали. Эренбург, когда я его об этом спросил, не дал определенного ответа; может, и не знал достоверно.

– А какая разница? – сказал Илья. – Защита мира в основе своей – беспартийное движение. Левое, но беспартийное.

Такая формулировка меня устраивала, хотя я и не принимал ее на веру на все сто. Слова моего друга Ильи звучали куда более правдоподобно под Барселоной, в Париже и Нюрнберге, чем в Москве. Но и это, наверно, было одним из правил нашей трудной работы под названием «борьба за мир».

А в рюмочной, за рюмкой водки с бутербродом, я решил прозондировать почву в поисках материала к моей будущей книге «ИС».

– Ив, – спросил я, – можно ли организовать встречу со Сталиным?

– Нет, – сказал Фарж. – А зачем тебе?

– У меня в далеких планах, – сказал я, – написать роман об СССР. Но я многого здесь не понимаю.

– Идея хорошая, – помедлив, одобрил Фарж. – Ни у кого это до сих пор не получилось, хотя брались не раз… Встреча со Сталиным тебе не добавит понимания. Совсем наоборот: окончательно запутает.

– Почему же? – спросил я.

– Потому что так устроены великие вожди, – сказал Фарж. – Теперь ты часто будешь сюда приезжать. Смотри кругом, старайся понять. Не спеши с книгой, а то споткнешься на ровном месте!

– А ты все здесь понимаешь? – спросил я.

– Нет, – сказал Фарж. – Не все. Но пытаюсь разобраться.

Я тоже попытаюсь разобраться, не споткнуться и не упасть.

До смерти Сталина оставалось еще два года. Нельзя сказать, что за это время я хоть ненамного приблизился к объекту моих изысканий: кремлевские стены были высоки, подмосковная резиденция вождя неприступна. А в России – мудрый Ив Фарж как в воду глядел – я стал бывать часто, по поводу и без повода. Ив ездил с женой, я – один: моя Кей не мучилась ностальгией по родине.

Поскольку к ИС пробиться было невозможно, мне оставалось искать контакты хотя бы с людьми из его окружения. Мои попытки в этом направлении не приносили плодов: я и представить себе не мог, что все приближенные Хозяина окружены частоколом охраны и секретных агентов и всякий посторонний, особенно иностранец, будет немедленно взят на заметку. Эренбург, более других моих русских знакомцев и друзей приближенный к «верхам», однажды заботливо меня предостерег: «сам» никого из чужих не подпускает к своей частной жизни, а дерзнувших неотвратимо ждет ужасная расплата; такие случаи бывали.

Может, напрасно, сидя за столиком парижского кафе, я слегка приоткрыл ему свой творческий замысел? Мимо кафе текла вольная парижская толпа, Москва была далеко, и опасность, от нее исходящая, казалась преувеличенной. Но для Ильи московские угрозы не были пустым звуком и не ослабевали на парижских бульварах. Выслушав меня, он озабоченно покачал патлатой головой и сгорбился над своим кофе. Моя идея пришлась ему не по душе, и он, я видел, не хотел ее обсуждать. Что ж, вольному воля, особенно в Париже! Больше мы с Ильей к теме «ИС» не возвращались.

А Движение сторонников мира, запущенное нами, набирало обороты: в городах Европы открывались отделения Всемирного совета мира, левые, и не только левые, газеты писали о неустанной борьбе с империалистическими поджигателями войны. Никто, я думаю, не верил в нашу безусловную победу над силами войны, даже президент Всемирного совета мира Фредерик Жолио-Кюри. Но сопротивление злу вызывало уважение доверчивых оптимистов: лучше дружно сопротивляться, чем смириться и поднять руки над головой. Наибольший энтузиазм наши усилия вызывали в Советском Союзе. Если во Франции Стокгольмское воззвание подписали четырнадцать миллионов человек, то в СССР – сто пятнадцать миллионов. Все взрослое население! Впрочем, ничего странного в этом не было: взращенная системой в духе единого мнения и строгого подчинения, местная публика не принимала всерьез никакие общественные начинания, обоснованно видя в них указующий перст властей. И это единомыслие было еще одной загадкой сказочной русской земли, которую я задумал описать в своей книге.

Дома, во Франции, из-за работы в Совете все меньше оставалось времени на семейные дела, газету и выполнение депутатских обязанностей, а избиратели в Бретани не видели меня вовсе. Как тот бесстрашный Жестяной пожарный из моего детства в замке Ранси, я носился по Европе – митинги, демонстрации, пикеты, радиопередачи, встречи с единомышленниками. Мои частые разъезды от Лиссабона до Москвы, от Стокгольма до Афин отражали динамику нашего Движения сторонников мира, нашего продолжающегося сопротивления. А те, кому это казалось пустым сотрясением воздуха, не оказывающим никакого воздействия на свирепый мир, открыто высказывали свою точку зрения: движение за мир – дымовая завеса Сталина, накапливающего атомные бомбы. В ответ на белого голубя Пикассо наши противники – антикоммунистическое движение «Мир и свобода» – расклеили во Франции триста тысяч плакатов «Гремучий голубь» – на них был красный голубь в виде советского танка с клювом в виде пушки.