Таинственный возлюбленный - Джулия Сеймур

королевский гвардеец, герцог Алькудия, Князь мира, любовник испанской королевы! Впрочем, разве не таким и представлялся он в ее детских мечтах: высокий, смелый, горячий?.. Неужели воображение не обмануло ее? И неужели она ему небезразлична? Девушка смешалась, снова залившись краской, но тайный ток, продолжавший бежать меж нею и стоявшим за ее спиной мужчиной, говорил именно об этом и не мог обманывать. Клаудиа уже давно научилась ощущать ту горячую волну чувства, которая всегда шла от Педро, но впервые в жизни эта волна подняла ответный вал.

— Дон Мануэль, Их Католическое Величество королева Мария Луиза ждет вас в кабинете, — механически отчеканила обер-гофмейстерина, и лицо ее едва ли не искривилось от столь вопиющего нарушения этикета.

Мануэль беспечно махнул рукой.

— Дела с союзниками решаются не в кабинете Ее Величества, а на полях Италии. Ах, ваше сиятельство, — неожиданно обратился он к герцогине Осунской, — что же вы не представите мне вашу новую протеже? Насколько я слышал, она — француженка.

— Сеньора, моя протеже, действительно француженка, — ледяным тоном ответила герцогиня, не повернув головы, и поднялась. — До Аламеды далеко, донья Женевьева.

— В таком случае позвольте на прощание хотя бы развеселить вас, — ничуть не смутился герцог Алькудиа. — Я, кажется, сегодня в голосе. — И не обращая больше ни на что внимания, он взял у одного из музыкантов гитару. На сей раз он запел шутливую сегидилью, и Клаудиа невольно задержалась, слушая дерзкие простые слова:

Молил меня военный,

Ломая руки:

— Ах, если не полюбишь,

Умру от муки.

Поверь мужчине!

Любить не полюбила,

А жив поныне[76].

При этом величественный герцог прошелся по зале, легко выделывая сложные па и даже выдав несколько особо изощренных коленец. Все присутствующие были невероятно поражены и радостно хлопали в ладоши, только Осуна, без всякого восхищения смотревшая на ловкого танцора, молча взяла застывшую Клаудиу за руку и едва не насильно вывела девушку из покоев королевы.

— Паяц! — бросила она уже на лестнице. — Несчастная страна, несчастный народ!

В полутьме кареты она села рядом с Клаудией.

— Что, хорош?

— О ком вы, донья Мария Хосефа?

— Не надо притворяться, вам это не идет. Я просто хотела рассказать вам о том, что уже, вероятно, сейчас происходит во дворце. Наш певец заходит в кабинет королевы, бросает на пол шпагу и камзол и с облегчением разваливается в кресле. Ее Величество тут же начинает мурлыкать, вытаскивает из прически ту самую алмазную розу, которую ты только что видела, и прицеливается ею. Он только улыбается. Тогда она срывает с него пудреный парик, взъерошивает волосы и, словно камеристка, спрашивает какую-нибудь пошлость, вроде: «Ну, как я тебе сегодня нравлюсь?» Он снова молчит. Тогда она садится к нему на колени, при этом сунув розу в карман его жилетки. И тогда… — Но тут герцогиня вдруг замолчала и только через несколько мгновений продолжила: — Поверьте, я рассказываю вам это только для того, чтобы вы не обманывались на его счет: этими своими ясными глазами и кажущейся простотой он свел с ума не одну головку.

Клаудиа слушала свою покровительницу, покорно опустив глаза. Но майский вечер благоухал вокруг так пьяно и пряно, что слова герцогини, произнесенные увядшими сухими губами, не достигали ее сознания. И этой ночью перед тем, как заснуть, она в первый раз не вспоминала ни отца, ни мать, ни будто бы рожденного брата, а только ясные голубые глаза Годоя…

* * *

С того дня герцогиня перестала выбираться в Мадрид, с головой уйдя в развлечения и постановки спектаклей в своем домашнем театрике парка Каприччио. Она сама писала искусные пьески и всегда исполняла в них главную роль, наряженная какой-нибудь гризеткой или пастушкой былых времен. У герцогини был звучный голос, и держалась она свободно и естественно, как человек, давно узнавший, что весь мир — это только театр. Разумеется, Клаудиа, обладавшая множеством несомненных талантов и даром перевоплощения, тоже оказалась вовлеченной в театральные забавы. Девушка с радостью проживала многочисленные любовные истории, втайне примеряя их на себя. Но, увы, все придуманные герцогиней пасторали заканчивались либо браком, либо погубленной репутацией.

Неожиданно из Мадрида пришло известие, что Карлос Четвертый, так много наслышанный о способностях герцогини Осунской, желает посетить какой-либо из ее спектаклей и просит назначить удобный для герцогской четы день.

— Что за неожиданная вспышка любви к театру? — недоумевала герцогиня за утренним шоколадом. — Ни он, ни его отец, по-моему, никогда в жизни не удосужились посмотреть на сцене ни одной пьесы. Лучший театр для Их Католических Величеств — поле с зайцами. Что-то не нравится мне это новое увлечение короля. Пожалуй, я даже догадываюсь, откуда дует ветер.

— Я слышал, вчера король опять согнал тысячу крестьян, чтобы загнать трех лис. И это при семиста слугах, — пожал плечами маркиз Пеньяфьель. — Не понимаю вашей озабоченности, дорогая. Поставьте отвратительный спектакль — уж вы-то можете себе это позволить. Хотя бы раз.

— Что же, мысль неплохая.

Было решено поставить еще в юности написанную герцогиней пьесу «Эспаданья и Энредадера». Причем роли для Клаудии там, как ни странно, не нашлось.

И вот, в один из душных летних вечеров, какие так часты в Новой Кастилии в августе, парк Аламеды наполнился неустанным шумом голосов, шелестом вееров и гитарными переборами. Театр, освещенный сотнями цветных фонариков, сверкал, отражаясь в черных прудах. Клаудиа вошла в зал одной из первых в сопровождении маркиза, который тоже никогда не принимал участия в развлечениях жены. Скоро в театре стало невыносимо шумно, ибо на галереях и райке мужские места были отделены от женских перегородкой, и для разговора с дамой приходилось буквально кричать. Дамы вешали на балюстраду свои мантильи и шали, так что через полчаса весь театр был похож на прилавки магазинов маскарадного платья. Мужчины сидели в шляпах, хотя в государственных театрах разрешалось не снимать только плащи. Повсюду царил интимный полумрак. Клаудиа с любопытством оглядывалась, пытаясь понять, появился ли уже в своей ложе король, которого она еще никогда не видела. Наконец начали зажигать большую люстру под потолком, и послышались шумные овации и веселые крики. До сих пор Клаудиа смотрела в зал со сцены, и теперь ей казалось странным такое поведение приехавших из столицы придворных. Особенно громко кричал какой-то толстый старик с темно-голубыми стеклянистыми глазами, устроившийся неподалеку от нее.

— А вот и Его Католическое Величество, — сказал маркиз своим тихим равнодушным голосом. Клаудиа была поражена. Она вспомнила, что рассказывал ей про Карлоса Четвертого отец, который