Однажды в Риме. Обманчивый блеск мишуры - Найо Марш

Что ж, наверняка получится очень даже красиво, думала Трой, глядя на это, но все-таки есть неустранимая разница между подлинной стариной и ее репликой, между «вот оно, ни капельки не изменилось» и «вышло точно, как было когда-то», если вы понимаете, что я имею в виду. Так что все великие барахолки мира, все свалки старинного металлолома, аукционы высокого антиквариата и футбольные почтовые тотализаторы не помогут ему вернуть прошлое.

Она резко повернулась и сделала ровно пятнадцать шагов навстречу северному ветру.

Словно чья-то невидимая рука щелкнула затвором в механизме прожектора, и «слайд» сменился, вызвав на «экране» изображение прямо противоположное по художественно-психологическому смыслу. Теперь внизу перед Трой открывалась картина Юдоли, как ее называли местные жители, и молодой женщине сразу пришло в голову: какая точная, устрашающая гармония — между этим безнадежным словом и видом, которое оно обозначает. Ведь название «Юдоль» относится не только к долине по эту сторону гряды холмов, но и к одноименной тюрьме с ее пересохшими рвами, заборами, сторожевыми вышками, плацами, бараками и рядами ржавых труб, словно нарочно натыканных тут в качестве макета — чтобы вызвать у людей содрогание. Муж Трой иногда называл «Юдоль» «домом, где разбиваются сердца».

Порывистый ветер уже успел нанести в долину тонкого кружева пороши, и теперь этот вид — вся эта мрачно-фантастическая «гравюра по металлу» — насквозь простреливался косыми снежными заносами, вылетевшими из низкой «чаши» между холмами с той же неистовой скоростью, что и влетали.

Прямо в лицо Трой глядел дорожный знак:

Тут же, словно чтобы проиллюстрировать эти грозные предупреждения, откуда ни возьмись со стороны «Алебард» вверх по дороге припыхтел крытый автофургон. Он притормозил прямо позади нее, лязгнул сцеплением, переходя на первую передачу, и пошел перекатываться вниз, к Юдоли.

В тот миг, когда машина скрылась за ближайшим поворотом, из-за него показался пешеход — мужчина в плотном макинтоше и фетровой шляпе медленно, но верно карабкался по направлению к Трой. Когда он поднял голову, ее взору открылись раскрасневшееся лицо, волна белоснежно-седых усов и голубые глаза.

Художница уж совсем было решила развернуться в сторону дома, но смутная мысль — неловко же, мол, вот так вот резко исчезать на виду у человека — остановила ее. Незнакомец тем временем приблизился к ней, приподнял шляпу, вежливо произнес: «Добрый вечер» — и затем, минуту поколебавшись, добавил: «Крутовато здесь подниматься». Голос у него был приятный.

— Да уж, — ответила Трой. — Пожалуй, мне пора трубить отход. Я шла сюда от самых «Алебард».

— Ничего себе. Трудноватое, наверное, восхождение. Но мое вышло еще труднее… Прошу прощения, ведь вы, наверное, та самая знаменитая гостья Хилари Билл-Тасмана, не так ли? А моя фамилия Марчбэнкс.

— Да-да… Он мне рассказывал…

— Я такие долгие марш-броски совершаю почти каждый вечер — полезно для легких, для ног… И еще приятно, знаете ли, время от времени выбираться из «Юдоли».

— Могу себе представить.

— Вот именно, — кивнул майор Марчбэнкс. — Мрачновато выглядит, правда? Однако что же это я? Держу вас на этом зверском ветру. Ну, надеюсь скоро встретить вас снова — под рождественской елкой!

— И я надеюсь, — поддакнула Трой.

— Держу пари, вы находите чудны́м весь этот домашний уклад, там, в «Алебардах», а?

— Да, необычного много.

— Не то слово. Однако, — прибавил поспешно майор, словно желая развеять некое не выраженное вслух сомнение, — я только за, поверьте. Всецело за!

На этом он снова приподнял намокшую шляпу, отсалютовал тростью и стремительно удалился той же дорогой, которой явился.

А Трой вернулась в «Алебарды».

Они с Хилари выпили чаю в очень уютной комнатке с камином, где потрескивали кедровые поленья, — это оказался будуар прабабки хозяина в пятом колене. Ее портрет висел как раз над очагом — с него смотрела озорного вида пожилая дама, черты ее лица, как ни странно, имели отдаленно различимое сходство с чертами Хилари. Стены здесь были оклеены муаровыми обоями цвета зеленого яблока, на окнах — занавески, вышитые розами. Из обстановки — весьма изысканная ширма, французский кабинетный столик из золоченой бронзы, несколько элегантных стульев первоклассной работы и повсюду в щедром изобилии — фарфоровые купидоны.

— Смею предположить, — произнес Хилари ртом, набитым горячей масляной выпечкой, — вы находите то, что видите вокруг, чересчур кисейным для холостяка. Но дело в том, что все это уже ждет свою chateleine[71].

— Ах вот как?

— Точно так. Ее имя — Крессида Тоттенхэм, и она тоже присоединится к нам завтра. Мы собираемся объявить о помолвке.

— Расскажите поподробнее — какая она? — попросила Трой. Она не сомневалась, что такая просьба доставит Хилари удовольствие.

— Бог ты мой, позвольте-ка подумать… Если б ее можно было попробовать на вкус, она оказалась бы, наверное, соленой с легчайшим душком сладкого лимона.

— Вы говорите словно о жареной камбале!

— Да? Могу ответить лишь одно: на нее Крессида совершенно не похожа.

— На кого же она похожа?

— Очень надеюсь, что на женщину, чей портрет вам захочется написать.

— Ага! — воскликнула Трой. — Так вот, значит, куда дует ветер.

— Да, он дует в точности туда, причем непеременный и благоприятный. Рассмотрите ее хорошенько, а после ответьте мне прямо — согласны ли вы принять еще один билл-тасмановский заказ, причем гораздо более приятный на глаз. Вы заметили, что в северной стене обеденной залы имеется одна свободная ниша?

— Заметила.

— Она оставлена для изображения Крессиды Тоттенхэм кисти Агаты Трой Аллейн.

— Понятно.

— Крессида — и вправду очаровательное создание, честное слово, — произнес Хилари, словно стараясь убедить в этом самого себя. — Вот погодите, сами убедитесь. Кстати, она — из театрального мира. То есть, я хочу сказать… Вот именно что из мира. Пока она в нем только лишь вращается. Окончила академию чего-то там, а потом перекинулась на какой-то органический экспрессивизм, как она это называет. Я пытался объяснить, что термин этот бессмыслен и совершенно ублюдочен, но она ничего не хочет слушать.

— И как занимаются этим экспрессивизмом?

— Насколько удалось разобраться мне, снимают с себя одежду, что, конечно, может только радовать глаз, если речь идет о Крессиде, а затем разрисовывают лица какими-то бледно-зелеными завитками. Опять-таки в случае моей невесты это, по-моему, нелепо — к чему скрывать такие природные данные? Да и для кожи лица вредно.