Детородный возраст - Наталья Земскова

Но ведь именно в это время, два месяца назад, ее внезапно захватило это потерянное состояние, из которого она до сих пор не может выбраться. Вполне возможно, она просто не увидела, не разглядела второе дно ситуации, уловила лишь внешние контуры. Ни Стервятников, никто другой, даже самый опытный специалист ее в этом уличить, конечно, не могут, но довольно того, что она сама допускает такую возможность и, значит, виновата.

Виновата?

Давно нужно было вставать и уходить, а она сидела и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, снова и снова задавая себе этот вопрос и не находя ответа. Да его, наверное, не было. Кафе потихоньку пустело и становилось менее уютным, оставаться дальше было нельзя, но она всё сидела, погрузившись в странное состояние, когда никуда не надо и ничего не хочется. Мысли возникали обрывочные, никак между собой не связывались, да она и не пыталась их связать. Стервятников ни топить, ни защищать ее не будет – это ясно. Но сам факт, что Маргарита Вениаминовна стала причиной нависшего над больницей скандала, делает ее персоной нон грата, и никакие былые заслуги не в счет. Но это не самое страшное. Ей почти всё равно, чем закончится эта история. Она не чувствует почвы под ногами, она не может воевать, оттого что сама себе в тягость. Вот что хуже всего.

«Господи, что же мне делать, ведь я совсем без сил», – прошептала Маргарита, встала и медленно направилась к выходу. Вышла, села в машину, долго не могла ее завести, наконец, завела и поехала в первом попавшемся направлении. Выехала на Московский проспект, прочь, куда-нибудь подальше от этого абсурда.

Город жил блестящей вечерней игрой, подмигивал, любовался собой, выигрышно подсвеченный или задрапированный темнотой, искрился и шумел, но всё это не имело к ней никакого отношения. Где-то громыхал и переливался ставший привычным салют, на всех деревьях зачем-то висели сетки ярких лампочек. Город давил своей мнимой праздничностью, тяготил навязчивой иллюминацией, ранил огнями. Несчастненькие, неуспешные здесь никому не нужны, а притворяться счастливой она не станет.

Проспект довольно быстро кончился, и Маргарита, сама того не ожидая, выехала на окраину города, который всё тянулся и тянулся по обе стороны дороги, потом стал редеть, потухать и вот уже остался позади. Начали попадаться знакомые названия пригородных селений, но они тут же забывались и исчезали из памяти. За городской чертой Маргарита ориентировалась плохо, но что-то гнало ее дальше и дальше, и она не пыталась сопротивляться, совсем не думая о том, как будет возвращаться. Оказавшись на трассе, она нажала на газ, быстро набирая скорость и с удивлением чувствуя, что ей становится легче. Будто бы, ускоряясь, она сбрасывала свинцовую тяжесть, вырывалась из ее плотной давящей пелены на воздух и свет. Она снова нажала на газ, и машина легко подчинилась, словно радуясь свободе от светофоров. Девяносто, сто десять, сто, снова сто десять, сто двадцать, сто сорок. Сто сорок. Как всё, оказывается, просто. Можно вырваться, вырваться.

Она летела стрелой по шоссе, и мучительные мысли выскакивали из головы, как упругие мячики, растворяясь где-то позади. Как же она раньше до этого не додумалась… Вырваться, вырваться. Кириллов? Ну его вдребезги. Работа? И ее туда же. И чего она к ним привязалась? Один из миллиона вариантов бессмысленной и бестолковой жизни. Всего лишь вариант. Не лучше и не хуже прочих. Не нужна? И они не нужны. Не нужны. Надо только запомнить и удержать это легкое состояние безразличия ко всему. Вдребезги, вдребезги. Вот ключевое слово. Она его запомнит, будет всё время произносить и сможет удержать. Сто сорок, сто тридцать, сто сорок… Какое гладкое и ловкое шоссе – она никогда раньше не ездила с такой скоростью. Боялась, глупая. А зря. Нет ничего, только желание лететь и лететь сквозь вязкую темноту – прочь от давящих мыслей. Им нельзя поддаваться. Или они – или ты. Странно, так мало машин, будто ей нарочно уступают дорогу, по которой можно катиться и катиться без конца. Бензина много, это хорошо. Сто сорок, сто тридцать, сто сорок.

Может быть, все эти события – лишь повод для глобальных перемен. Да, всё сломать, уехать, например, в Австралию. Еще полжизни есть. Ну ладно, не полжизни – треть-то точно. И жить у океана. Совсем одной. И никого не видеть. Не ждать. И не хотеть. Ведь можно не хотеть, не ждать? Не ждать – и, значит, быть совсем свободной. Равнодушной.

Лобовое стекло замутилось моросью, пришлось включить дворники. Жаль, она хотела попробовать: можно больше? Машину не подбрасывало, не заносило, она стала даже устойчивее и одновременно легче, и, ободренная этим ощущением, Маргарита снова и снова давила на газ, не чувствуя ни малейшего страха и вглядываясь в темноту, которая излечивала ее своей бесконечностью. Давным-давно нужно было возвращаться назад, но для разворота следовало значительно сбросить скорость, а именно этого-то Маргарита и не хотела, боясь снова почувствовать распирающую изнутри боль. Ей казалось, как только она начнет сбрасывать скорость, всё вернется с удвоенной силой, и она этой боли не выдержит. Дождь усилился, а она всё летела и летела, почти радуясь так долго длящейся передышке.

Темнота сгустилась, огни по сторонам стали реже и тусклее. Маргарита не понимала, где находится, но страха не было. Напротив, проступило мало свойственное ей любопытство. Что будет дальше? Как она вернется? На какое-то мгновение ей даже сделалось весело, и она подумала: «А не остановиться ли?..» Но додумать не смогла. То, что случилось дальше, она не успела ни осознать, ни предупредить. Небольшой поворот неожиданно вынырнул из темноты. Она резко нажала на тормоз, и ее в доли секунды вынесло на встречную, до этого пустую. Ослепительный свет фар. Кабина огромной фуры. Крутой поворот вправо, который руки сделали помимо сознания. Оглушительный звон. Резкая боль. А потом всё как будто бы выключили и плотно закрыли.

…Маргарита снова была в Италии, на уходящем к горизонту песке, на бесконечном берегу Адриатического моря, тем же ветреным серебристым утром. Но эта была другая Италия: с живописными, поросшими зеленью скалами, естественными водопадами, цветущими магнолиями и ярким, пронзительным небом, как на полотнах старых мастеров. Маргарита шагала, не ощущая ни тепла, ни холода, ни дуновения ветра, стараясь не отстать от спутника, с которым о чем-то говорила на чужом, малознакомом языке. Он знал то, чего не могла знать она, и это знание стояло между ними. В его интонациях и жестах сквозило участие, хотя он почти не смотрел на нее. Спутник был красивым мужчиной лет сорока, но его участие было скорее участием брата и друга, нежели любовника. Она и сама испытывала к нему что-то вроде сестринской нежности.

Маргарита спрашивала и сама же переводила себе свои вопросы и его ответы, которые были непонятны и уклончивы.

– Зачем я здесь и кто я?

– Ты маленькая Консуэло, и ты здесь дома, – ответил человек и улыбнулся одними губами. – Но скоро ты вернешься, чтобы закончить то, что начала. Ты здесь по доброй воле, и потому ты не должна бояться.

– Я не хочу туда, назад, я так устала.

– Вряд ли я могу тебе помочь. Передохни и возвращайся. Так нужно.

– Я не хочу, я больше не хочу. Нет, не могу – это другое, я остаюсь, ты мне поможешь здесь остаться?