Детородный возраст - Наталья Земскова

Я знаю, что попала в одну из лучших больниц, и она даже пугает своей громадностью. Вчера брела на УЗИ и, свернув не туда, куда нужно, напоролась на гигантский стенд с фотографиями недоношенных детишек в кувезах. Крошечные, голенькие, утыканные трубками, они наглядно демонстрируют оптимистичную статистику: с каждым годом смертность таких детей сокращается, это показано на графиках. Не в силах оторваться, я стояла и целую вечность с ужасом рассматривала их сморщенные беззащитные тельца, пока на меня не наткнулась акушерка Лена:

– Видите, здесь самая современная аппаратура, выживают такие крохи! Сегодня, кстати, выписали одну – родила девочку в двадцать шесть недель. Выходили.

– Двадцать шесть? Невозможно, – придя в себя от Лениного голоса, выдавила я.

– Возможно, возможно. У нее и сокращений никаких не было: воды отошли – и всё. Молодая, гораздо моложе, чем вы.

Молодая, немолодая… Тот, кто хоть раз сюда попадал, знает, что дело не в этом. А в чем, я сегодня думать не буду. За последние два месяца у меня самая настоящая, пусть и короткая, но прогулка, и я буду просто гулять с абсолютно пустой головой.

Дворик, куда меня так удачно выпроводила Люся, однако, не самое тихое и безлюдное место. Разделяющий своим пространством два гигантских крыла больницы, он служит и кратчайшим путем между ними, так что персонал то и дело снует здесь по давно проторенной дорожке в своих бесконечных заботах и целях, которым несть числа. Вот бежит стайка студенток, опаздывающих на практическое занятие. Вот в ведрах, неплотно прикрытых крышками, несут обед с кухни. А вот медсестры вышли покурить и обсудить свои проблемы и начальство. Стандартные картинки повседневности представляются мне этюдами инопланетной жизни обычных, не беременных и не понятных мне сейчас людей, к которым я сама когда-то относилась: летала, болтала, смеялась. Смогу я к ним вернуться хоть когда-то?..

Кажется, впервые за всё это время я чувствую что-то вроде ностальгии по бестолково-беззаботным временам, ушедшим сквозь пальцы. Эти вечные редакционные чаи и посиделки посвященных, осмысленно-бессмысленные встречи и прихотливо вьющийся узор общения. Люди. Мысли. Истории. Тексты. Разговоры, разговоры, разговоры. Поток людей, поток общения и преисполненный значений внешний мир. Всё ухнуло, всё растворилось, всё рассыпалось. Любимый тост – за расширение жизни! – сейчас совершенно неуместен. Та моя жизнь не зовет меня обратно. А я – ее. Но я, наверное, скучаю. Я должна скучать по этому потоку хотя бы подсознательно.

Среди огромного количества людей я нахожусь почти в тотальном одиночестве, и моя одноместная палата всё больше и больше приобретает черты одноместной камеры, той, где пребывают до объявления приговора, и я учусь не ждать своего приговора, не торопить его и не бояться. Не бояться. Как можно меньше сил тратить на бесполезные метания и страхи. Но совершенно их преодолеть не удается, и я всё время жду – утра, обеда, вечера, обхода, наступления ночи… Главное-то, ночи. Это передышка, пауза, единственная возможность отключиться, которой я в полной мере пользуюсь. Ну а до ночи как-то доползаю. И доверяю я ей больше, чем дневному времени. Я почти уверена, что ночью со мной ничего не может случиться, а дня опасаюсь. Днем намного больше волн и колебаний, больше отражений, они идут насквозь, мы не в силах защититься. День непонятен, агрессивен и долог.

Но и ночь всегда поделена на части: спина требует отдыха и поднимает меня с кровати то в час, то в два, затем в четыре и в шесть утра. Что-то неизменно щелкает в голове, я с усилием открываю глаза, постепенно встаю и ползу по короткому коридору туда и обратно, засыпая на ходу. Доползаю до окна, зачем-то обязательно в него смотрю – там торчит неизменная голая ива, разглядываю ее минут пять, прислушиваюсь к себе, убеждаюсь, что всё правильно, всё на своих местах, возвращаюсь в палату, говорю себе, что спина отдохнула, и тут же опять засыпаю. Иногда удается проспать часов шесть подряд, и тогда я делаю более длительный перерыв и дольше разговариваю с ивой, разглядывая неменяющийся скудный пейзаж.

Время от времени – не так уж редко – мне снятся сны, в которых я танцую, бегаю, летаю. Проснувшись, долго вспоминаю, просматриваю сон заново и скоро забываю: сюжета нет, другие декорации – и только. И получается, что сны – мое единственное развлечение. Движение, способность к легкому перемещению – одна из главных радостей человека, которую он в обычном, здоровом состоянии совсем не ценит. Вскочить, сбегать, подпрыгнуть, слетать и вернуться, и всё в одно мгновенье – несусветная роскошь, о которой и не мечтается.

Общаться не хочу и не могу, но, так как прямо у моей палаты стоят диванчики и кресла для больных, знаю наизусть, кто с чем лежит и кто чего боится. Разговоры «на диванах» бывают разные: о мужьях и о работе, о моде и о кулинарии, о магазинах и врачах. Не обсуждаются только новости планеты и страны, как будто нет давно ни стран, ни новостей. Но в основном, конечно, говорят о своем. Я выучила все диагнозы и страхи.

Мне симпатичны две мои соседки, что лежат напротив: Тамара, высокая и крупная блондинка лет тридцати, и маленькая кругленькая Катя, чуть меня постарше. Каждый день они говорят об одном и том же, и одна слушает другую с неподдельным интересом и участием, будто впервые.

У Кати давным-давно была сложная «лежачая» беременность, почти как у меня. Но там причина – почки, какой-то врожденный дефект. Итог этого лежания, двухметровый двадцатидвухлетний сын, приходит к ней едва не каждый день: у них совместный бизнес и, как ни странно в таком случае, довольно нежные отношения. Вопреки всему сейчас у Кати всё намного легче, в больницу она попала первый раз, хотя уже на восьмом месяце, и до сих пор работает, не расстается с ноутбуком.

У Тамары три года назад случилась та самая замершая беременность, которой все боятся, и двое суток она рожала неживого мальчика, пока ей, наконец, не сделали стимуляцию. Она едва перенесла весь этот ужас, долго приходила в себя, развелась с мужем, поменяла квартиру, решила, что мужчина ей больше не нужен, а ребенок необходим в любом случае. Сейчас и у нее всё, кажется, нормально, и до родов осталась буквально дня два. Тамара каждый день ждет, что вот-вот эти роды начнутся и ее поднимут наверх, в родовую, считает и пересчитывает свой срок, боится «переходить», вспоминает жуткие истории на эту тему и умоляет Эру вызвать ей роды искусственно. Та, устав слушать одно и то же, кричит на весь центр, что все беременные – сумасшедшие, и стучит каблуками. Кто-то сказал, что Гамбург здесь проработала лет пятьдесят, тридцать из них собираясь сменить профессию. Ежедневно слушая всё это из-за двери, я учусь не реагировать, не знать, не втягиваться в пелену общей тревожности и страхов.

Вчера привезли пятнадцатилетнюю девочку с угрозой выкидыша, капали всю ночь, но она родила двойню на восьми месяцах. Говорят, рада, что избавилась от живота, просто сияет, хочет отказаться от детей, а тетки уговаривают забрать и «не грешить», как будто сами не были пятнадцатилетними. Главная тема дня. Ну, разумеется, Эра вызовет ее мать, чтобы та принимала решение, и сейчас всё гадают, усыновит она младенцев или нет.

– Усыновит, конечно, ну сколько ей, лет сорок, тридцать пять? – который раз вздыхают Тамара с Катей, как будто от этого зависит их судьба.