Джек - Брильянт - Уильям Кеннеди

Старого казначея-демократа я любил не меньше Джека. Щеголь и ворчун, этот хитрющий старый ирландец читал не только Йейтса и Уайльда, но также Крокера и Туида[68]. Любил я и тех, кто стоял сейчас рядом со мной у стойки. Это были люди, вместе с которыми я рос, люди, знавшие моего отца и моих дядьев, — коммерсанты и спортивные обозреватели, юристы, политики и фабричные рабочие, которые, как и я, любили перекинуться в безик и в юкер[69], а также коммивояжеры, которые уважали боулинг и пиво. И конечно, конечно же — Джека.

Большинство членов клуба «Олень», которые со мной держались запросто, в присутствии Джека терялись. Они знали, что его люди натворили в катскиллском «Олене», и это беспокоило их гораздо больше, чем нападение на Стритера или исчезновение Чарли Нортрепа. Видеть Джека у себя в клубе им не очень-то хотелось, и в то же время они замирали от страха, когда он входил, им льстило, когда он ставил им выпивку, они запоминали на всю жизнь, если он клал им руку на плечо и заводил разговор о бейсболе. Привет, Билл! Привет, Джек! Др-р-р-р-ружище!

— Адвокат, — сказал мне Джек, подходя к стойке, — хочу все-таки купить тебе новую шляпу.

— Опять ты за свое.

— Она у тебя не переносит жары, Маркус. Погляди, она уже не дышит.

Я посмотрел на свою старую, верную «панаму», которая и правда за последнее время сильно сдала.

— Что ж, она не молодеет, Джек, но ведь и мы тоже. И потом, я люблю вещи, которые разваливаются на глазах.

— Слушай, прокатиться не хочешь?

— Боязно, Джек. Папочка всегда говорил, чтоб я не вздумал кататься на машине с незнакомыми гангстерами.

— Короткая деловая поездка тебе не повредит. Все лучше, чем стоять в духоте и нюхать чужие подмышки. Подышишь свежим воздухом. Меньше сам пахнуть будешь.

— Что ж, ты прав, ради разнообразия можно и прокатиться. Кто за рулем?

— Хьюберт.

— А, Хьюберт. Даже не верится, что на тебя работает человек с таким именем[70].

— Хьюберт — отличный парень. Исполнительный.

Мы покинули бар и вышли на балкон, выходивший на Стейт-стрит. Вечерело, уже горели фонари, но на земле еще лежали длинные тени. Перед нами раскинулся парк Капитолия, где Хьюберт поставил машину и где генерал Филип Шеридан[71], еще один ирландец из Олбани, некогда оседлал коня, устремляясь в вечность. На веранде, кроме нас двоих, никого не было. По городу ходили упорные слухи, что за Джеком охотятся киллеры, и я подумал, что, пожалуй, опрометчиво стоять с ним рядом на балконе.

— Мы с тобой представляем отличную мишень, — заметил я.

— Забудь ты об этом. Нельзя же всю жизнь жить, точно крыса под полом.

С этим нельзя было не согласиться, и я с облегчением расправил плечи. Когда грозит опасность, достаточно самого незначительного заряда бодрости.

— Что за деловую поездку ты задумал?

— Надо доставить товар одному клиенту.

— Уж не хочешь ли ты втянуть меня в свои бутлегерские делишки?

— Не волнуйся, неужели ты думаешь, что я стал бы подвергать тебя риску? Мы с тобой будем в другой машине. И потом, это всего лишь пиво. Поедем за грузовиком, причем на приличном расстоянии. Опасности никакой. Сначала в Трою, а оттуда к Барахольщику Делейни. Надо оказать Барахольщику услугу. Мне Барахло нравится.

— Мне тоже.

— Да и прокатиться охота, — сказал Джек. — А то мне последнее время что-то все осточертело.

— Какое совпадение.

Тут подъехал Хьюберт, и мы направились в Трою, на пивоварню Стелла, где заправляли знающие в пиве толк голландцы, с которыми Джек имел дело уже не первый год. Однако в данном случае приобретение и доставка пива Джеку лавров не прибавляли: покупать пиво самому и развозить его на взятом напрокат грузовике было ударом по его престижу. Оправдывался он тем, что «оказывал Барахлу услугу». «Поставщик в Олбани припер его к стене. Вот ему и приходится пиво брать». В действительности все было совсем иначе: Джек попросил у Барахольщика взаймы, а тот предложил ему взамен сделку: Барахольщик покупает пиво по цене Джека, хотя оно ему и не нужно, в результате чего Джек получает прибыль, а Барахольщик, во-первых, не дает Джеку взаймы наличные, которые могут и не вернуться, а во-вторых, не выбрасывает деньги на ветер, вкладывает их в какой-никакой товар.

Мы выехали на Бродвей и покатили по Северному Олбани. Места моего детства: Эмметт, Олбани, Мохок, Джинесси, Эри, а вот и парк перед церковью Сердца Христова на пересечении Уолтер-стрит и Норт-Секонд-стрит — ради одного этого стоило поехать. С замиранием сердца я вспоминал, как здесь, вон на той лавочке, незадолго до смерти сидел мой отец: крупные, выдающиеся вперед зубы — оскал, точно у мертвеца; мозг почти такой же белый, как волосы; сидит и смотрит на троллейбусы, что ходят в Трою и обратно. Я попытался представить себе, что бы сказал этот человек, который за всю свою жизнь не украл и пяти центов, если б знал, что его сын находится на зарплате у такого, как Джек… Подобные размышления, понятно, говорят гораздо больше обо мне самом, чем о старике.

В молодости, да и в зрелые годы отец религиозным человеком не был. По привычке на Пасху он ел яйца и стоял всенощную, исполнял Заповеди, но нередко утреннюю воскресную службу просыпал. В последние годы жизни, однако, он стал ходить в церковь каждый день и даже помогал священнику, если опаздывал мальчик, прислуживающий в алтаре. Я давно уже пытаюсь уговорить себя, что его старческая набожность объясняется не просто примитивным страхом загробной жизни, — ведь отец был личностью, преподавателем латыни, образованным человеком, который назвал меня в честь своего любимого стоика[72].

Вспоминая в эти минуты отца, я подумал и о Джеке, который тоже постоянно перебирал четки; подумал о том, что, давно перестав быть верующим, я тем не менее почему-то продолжал читать Фому Аквинского, — и пришел к выводу, что мы, все трое, стали жертвами религиозной сумятицы; как Джек, ходивший в церковь святой Анны, так и мы с отцом, посещавшие церковь Сердца Христова, были продуктами пугливого ирландского религиозного сознания с его страхом пустоты, стремлением что-то найти, обрести.

Поэтому, когда мы проехали церковь Сердца Христова, я взглянул на Джека и сказал: