Судьба генерала Джона Турчина - Даниил Владимирович Лучанинов

главы государства демократы прочили владельца громадных хлопковымх плантаций, участника мексиканской войны, судью Дугласа. Республиканская партия выдвинула Линкольна. Долговязый адвокат из Спрингфилда, готовясь сделаться президентом, ездил из штата в штат, из одного города в другой, произносил на митингах и собраниях вдохновенные речи против рабства, покоряя аудиторию неотразимой аргументацией, и — блестящий оратор! — приобретал новые и новые голоса.

«Как нация мы начали с декларации, что все люди рождены равными, — говорил он, стоя перед толпой слушателей. — На практике мы теперь произносим ее так: «Все люди рождены равными, кроме негров»...» В Эдвардсвилле он говорил: «Привыкнув к цепям рабства для других, вы готовите их для собственных рук и ног. Привыкнув топтать права окружающих вас людей, вы теряете собственную свободу и становитесь сами подходящими подданными любого коварного тирана, появившегося в вашей среде...»

Цитируя библейское изречение: «Дом разделенный выстоять не может», он говорил на съезде республиканской партии в Спрингфилде: «Я думаю, не может выстоять и правительство нашей страны, частично рабовладельческой и частично свободной. Союз североамериканских штатов станет целиком либо одним, либо другим...»

Газеты и ораторы южан-демократов угрожали, что если президентом будет избран республиканец, Союз штатов распадется. «Кто же ищет разделения, вы или мы? — спрашивал Линкольн. — Мы, большинство, не хотим разделения, но если вы попытаетесь отделиться, мы вам не позволим. В наших руках кошелек и меч, армия и флот, мы распоряжаемся казначейством — вы не в состоянии отделиться...»

Постепенно он делался все более примечательной политической фигурой.

Борьба вокруг вопроса об освобождении негров становилась ожесточенной, накал страстей усиливался. Газеты были полны запальчивых статей за и против рабства. Социологи и публицисты выпускали книги, где обсуждался этот вопрос на все лады. В двух новых, только что создавшихся штатах, Канзас и Небраска, избиратели сами должны были решить — быть их земле свободной или рабовладельческой. Наемные банды разгоняли избирательные комиссии, избивали аболиционистов, поджигали их дома. Группы вооруженных ружьями и ножами молодцов встречали избирателей, шедших к урнам голосовать, свирепыми выкриками: «Вырви у него сердце из груди!», «Перережь ему горло!» На улицах городов, на проезжих дорогах трещали выстрелы, убитые и раненые исчислялись сотнями.

Настал день, когда и Турчаниновых опалило жаром бушующих вокруг раскаленных человеческих страстей.

* * *

Надин сидела в тот злосчастный день у себя за столом, трудясь над повестью. Иван Васильевич ушел по каким-то делам в город. Тишина, наполнявшая дом, нарушалась лишь тяжелой поступью недавно нанятой черной служанки Салли, которая, мурлыча себе под нос заунывную негритянскую песенку, подметала комнаты. Внезапно послышался ее испуганный возглас, — очевидно, заглянула в окно, заинтересованная каким-то неясным шумом, который донесся с улицы:

— О боже! Наш масса бежит... Мисси, поглядите!

Вскочив из-за стола, Надин поспешила к окну, откуда открывалась уходящая в перспективу улица — невзрачная, безлюдная, сонная улица окраины, где бродили свиньи и паслись на пыльной травке гуси, — и замерла, держась за сердце. Спасаясь от преследователей, к их дому бежал белый человек — бежал отчаянно, что было сил, работая локтями, закинув темнобородую голову, как бегут от смерти. И этот человек, за которым, рассыпавшись поперек улицы, с воем и улюлюканием гналась толпа, был — не сразу это дошло до сознания Надин — был не кто иной, как ее муж. Еще не сознавая, что происходит, и только лишь понимая, что происходит нелепое, страшное, она бросилась навстречу ему, чтобы открыть входную дверь, — едва успела это сделать, как Турчанинов ворвался в сени и закрыл дверь на засов. Привалился затылком к стене, уронив руки вдоль тела, бессильно опустил веки. Дыханье с хрипом вырывалось из запекшихся губ. На мучнисто-белом, неузнаваемом лице багровел свежий кровоподтек под глазом.

— Жан! — крикнула она. — Что случилось?

— Ничего, — еле выговорил он, задыхаясь, и вытер потный лоб, мотнув полуоторванным рукавом летней рубашки. — Не волнуйся.

Снаружи послышались возбужденные, злые голоса, топотня тяжелых ног, поднимавшихся на крыльцо. В дверь забарабанили кулаками.

— Открывай!.. Открывай, проклятый аболиционист, а то хуже будет!

Тяжелые удары сыпались градом. Кто-то бил кованым сапожищем — дверь сотрясалась и трещала.

— Ах, если бы ружье!.. — простонал Турчанинов в бессильной ярости, беспомощно озираясь кругом.

Внезапно, вспомнив, бросился вон из сеней и вернулся с захваченным на кухне топором.

— Долой с крыльца! Буду стрелять! — крикнул через дверь.

Удары прекратились — по-видимому, опустело крыльцо, но минуту спустя в соседней комнате гулко лопнули и с дребезгом посыпались на пол оконные стекла, донесся стук упавшего камня. В сени влетела перепуганная Салли:

— Масса, они камни бросают!

— Не выходите!.. Спрячьтесь! — Турчанинов показал топором на чердак, где прятал беглых.

Подобрав пестрые юбки, негритянка застучала ногами по лесенке, нырнула в низенькую дверцу наверху, однако Надин не двинулась с места.

— Нет, Жан, я с тобой! — широко раскрытыми верными глазами смотрела на мужа. Он жарко стиснул ее в объятиях, бледную, трепещущую, решительную, поцеловал в губы так, что она задохнулась (поняла: навеки прощается), и подтолкнул к чердачной лесенке:

— Дитя мое, умоляю — спрячься...

Из комнат доносились тонкие, плачущие вскрики стекол и грохот падающих на пол камней. На улице слышались возбужденные голоса. Кто-то кричал:

— Пристрелить эту собаку! Джо, сбегай за ружьем!

Сжимая в руках топорище, подобравшись, Турчанинов стоял у дверного косяка, слушал, ждал. «Скоро поймут, что ружья у меня нет, выломают дверь, ворвутся... Одного зарублю, ну от силы двух, а потом... Вот когда она пришла, смерть... Неужели так никто и не выручит?.. Эх, не надо было вмешиваться, чего добился, Дон-Кихот Ламанчский?.. Только бы не тронули Надин...»

Послышался топот скачущих лошадей, кто-то (и похоже, не один, а двое) подъехал к дому, спрыгнул с коня, галдеж на улице на минуту утих. Турчанинов услышал поднимавшиеся на крыльцо тяжелые шаги Каменного Гостя. Негромкий властный стук в дверь, низкий, хрипловатый голос:

— Именем закона, откройте.

— Кто это? — спросил Турчанинов, держа топор наготове.

— Шериф. Откройте дверь.

— Не открывай, не открывай! — зашептала Надин, схватив за руку.

Однако Иван Васильевич, почувствовав, что нежданно-негаданно пришло спасенье, отодвинул засов и приоткрыл дверь, жмурясь от горячего и яркого, ударившего в лицо солнца.

Расставив ноги в ботфортах из буйволовой кожи, насунув на брови шляпу с загнутыми по бокам