Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

здесь аттестован на лейтенанта административной службы и теперь может спокойно отправиться в резерв. В строй он больше не попадет.

Да, не думали мы еще утром, отдыхая в широкой безлюдной степи у скирды необмолоченной пшеницы и слушая беспечную трель жаворонка, что нас ждут такие новости. И меня, и Бахшиева.

Дивизия, где пробыли неделю, – боевая, Сталинградская. На три четверти, конечно, истреблена. Пополнение почти сплошь узбеки. Слабая дисциплина. Разболтанность. Познакомились с начальником штаба полка, старшим лейтенантом Конниковым. Интересное и славное лицо. Он был раньше в Московской Коммунистической (130-й), хорошо знает Пантелеева, Зибу Ганиеву, Фрадкина. Доброволец. Молодой режиссер, работал в Театре Ленинского комсомола и Театре Красной армии. Ранен и тяжело контужен. Рассказывал много интересного о последних днях сталинградских боев.

Вечером у нас в хате мы отвели душу. Он слышал о моих «Снегах Финляндии». Так же, как и я, отметил ужасающе низкий культурный уровень нашего офицерства.

– Война развращает, – сказал он. Мои слова.

Был партизаном в студенческом отряде. Захватил в плен штаб немецкой дивизии. Представлен к ордену Ленина, но ранение, скитание по госпиталям, потом переброска на другой фронт прервали связь с дивизией. Так орден и повис в воздухе.

Это один из последних могикан эпохи добровольчества, первых героических месяцев войны. Теперь уже почти не осталось этих юношей и девушек. Перебиты. И народ в армии сейчас совсем не тот.

Документы и толстый пакет с характеристикой на руках. Дополнительные сведения: Горохов был в округе, вернувшись, затребовал мое личное дело. Состав литработников окружной газеты далеко не укомплектован.

28 мая

В ожидании машины, которая должна меня подбросить на ст. Касторное. В 11 вечера оттуда идет рабочий поезд до Воронежа. Приеду часа в 3 ночи. Мучительные предстоят сутки.

Что-то меня ждет?

Будучи в командировке, прочел в газете постановление о ликвидации Коминтерна. Давно пора. Мертворожденная, провалившаяся организация. Она оказалась бессильной и перед фашизмом, и перед мировой войной. Жизнь беспощадно ломает книжные теории. Но вместе с тем что теперь остается от коммунистической программы?

Роспуск Коминтерна – устранение последней преграды, мешающей открытию второго фронта. Черчилль и Рузвельт могут теперь спать спокойно.

Вчера было сухо и тепло. Сегодня всю ночь и почти весь день сеял мелкий, как пыль, дождь. Машины не ходят. Не пошла и редакционная машина, которая должна была доставить меня до Касторной.

Срок явки 28-го, а я еще и с места не сдвинулся. Утром, в дождь и грязь, ходил в Семеновку, к Горохову, попрощаться. Адъютант-майор, доложив обо мне, вернулся с ответом, что Горохов очень торопится – уезжает в дивизию и принять меня не может. Действительно, возле хаты стоял трофейный вездеходик, шофер сидел и покуривал. Я попросил передать, что приходил проститься, и поплелся назад. Долг элементарной вежливости был соблюден, а прочее меня не касается.

Под вечер засинело возле туч, выглянуло закатное солнце. Хоть бы завтра не было дождя!

Видел окружную газету «Суворовский натиск». Серая слепая печать, бедность шрифтов, ни одного клише. И содержание под стать внешнему виду. Дарованиями редакция, видно, не блещет. Зато четыре полосы.

Материал главным образом посвящен боевой подготовке. Скука зеленая. Никакого сравнения с газетой «За Родину». Моя задача – так или иначе побывать в Москве. Ведь я даже и на могиле папы не был. Если назначат в окружную газету, буду просить об отпуске, хоть бы на два-три дня. Если в армейскую – об отправке в распоряжение ГлавПУРа.

Конечно, в случае наступления окружная газета станет фронтовой и примет другой характер. Между прочим, член Военного совета округа – Мехлис. Старый газетчик, обращающий много внимания на работу литераторов. Гроза генералов всех родов службы.

30 мая

События принимают фантастический оборот. Но нужно по порядку.

Вчера, в солнечную погоду, по быстро подсыхающей дороге, машина доставила меня до Касторной-Восточной. (Как волновался я, что опять зарядит дождь и опять вынужден я буду сидеть буквально в ожидании погоды!)

Прощание было теплым. С Эпштейном и Бахшиевым расцеловались. Даже хамоватый, типа средневековых молодцев, Денисюк на прощание предупредил меня об одном «нюансе»: Карлов, уезжая, сказал в беседе, что он разговаривал с приехавшим из ГлавПУРа важным лицом, генералом, и дал обо мне характеристику. Моя фамилия была подчеркнута Карловым. Я не сомневаюсь, что напоследок военачальник пытался подложить мне свинью, и пребольшую.

Губарев срочно улетел куда-то дня на три – проститься не пришлось. Я не очень сокрушаюсь.

Машина ехала по редакционным делам в Касторную-Восточную. Мне нужно было в Касторную-Курскую, находящуюся рядом. Но в пути мои спутники – Пархоменко и др. – стали высчитывать, какой крюк они сделают, если «подбросят» меня, потом стали ссылаться на нехватку бензина – короче говоря, я плюнул, слез, не прощаясь, и пешком двинулся из одной Касторной в другую. Расстояние было километра два. Судьба мне улыбнулась, послав попутчиком одного старшего лейтенанта. Он был из 28-й гвардейской, бывшей знаменитой на северо-западе, Мисановской дивизии. Ехал тоже в округ, в отдел кадров. Славный и услужливый оказался парень – всю дорогу помогал мне нести проклятый чемодан, то и дело чередуясь.

Касторная-Курская – сплошные горы рыжего от ржавчины железа, бывшего вагонами, паровозами, немецкими машинами всех видов, цистернами, бочками.

Комендант помещался в отдельном маленьком заграничном вагончике с выпуклыми стенками, с дверями сбоку – прямо в купе. Он посоветовал мне расположиться на отдых подальше – в садике, под яблонями.

– Может быть неприятность. Почти каждый день прилетают.

Кто – было понятно. Впрочем, воздушная охрана этого района поставлена неплохо. Прозрачный, вечереющий, но еще знойный воздух гудел и скрежетал нашими патрулирующими «ястребами».

Часу в восьмом подали «пассажирский» поезд – он всего несколько дней как начал регулярно ходить между Касторной и Воронежем. Телячьи, совсем голые внутри вагоны – ни нар, ничего. Перед вагончиком коменданта томились с узлами и мешками крестьянки, девушки типа сельских учительниц, всякий убогий дорожный люд (снова ожил пильняковский «Голый год»), я обратил внимание на жалкую старушонку в салопе, в невероятно стоптанных валенках, в платке поверх старомодной шляпки. Она ходила, жуя что-то, вдоль состава, из сумки торчала бутылка с французской этикеткой «Коньяк» – видно, молочка на дорогу припасла старушка. С ней была наполовину парализованная, с трудом ковыляющая женщина. Она несла перекинутый через плечо двойной мешок, а в руке, кроме того, сумку. Нечего было и надеяться этим двум несчастным беспомощным женщинам забраться в товарный вагон, куда с ревом и руганью перла толпа мешочников. Я понес вещи паралитички.

– Есть еще добрые люди на свете, – сказала старушка.

Потом я подсадил их