Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

— Зачем так волноваться? Я не войду.

Я впервые увидела, как Белл краснеет. Оставив ящик открытым, она вышла из кухни и громко хлопнула дверью. Теперь, работая, я слышала над головой телевизор. Он был включен все время, независимо от расписания программ — мне еще повезло, что в те времена их было гораздо меньше. Однажды, сидя в моем кабинете и прислушиваясь к щебету и крикам детского мультфильма, доносившимся сверху, Эльза заметила:

— Марк слабый человек, правда?

Обычно она не обсуждала людей.

— Почему ты так решила?

— Прежде всего, он боится Белл. Завтра придут оценивать дом, и Марк не хочет, чтобы она об этом знала. Попросил меня куда-нибудь ее увести на то время, когда придет оценщик. Говорит, только я могу это сделать, потому что только у меня с ней хорошие отношения.

— Рано или поздно ей придется сказать.

— Тут что-то другое, — сказала Эльза. — Не знаю что, но чувствую. Вчера она спросила меня, не в курсе ли я насчет свадьбы, но я честно призналась, что понятия не имею о том, что они собираются пожениться.

— Хотелось бы мне знать, что происходит, — произнесла я.

Эльза пожала плечами:

— Погоди немного, сказал терновник.

Белл наполовину угадала. По крайней мере, поняла: что-то не получается. Хорошо разбираясь в людях, она не могла не знать, что Марк слаб, лишен внутреннего стержня, и именно поэтому он не мог сопротивляться ей. Должна была догадаться, что именно слабость мешает ему сделать какое-то важное признание. Об этом она хотела с ним поговорить, и я уверена, что он опять оробел и стал убеждать, что все хорошо и нужно еще немного потерпеть. Я не могу у нее об этом спросить. Не могу. Думаю, Белл догадалась — но лишь о том, что Марк не собирается жениться. Только думала, что он не способен убедить Козетту выйти за него. Возможно, в том разговоре наедине Марк даже сам убеждал ее подождать (как терновник), пока он испытает силу своего убеждения.

Нетрудно представить, что чувствовал бедный Марк, вынужденный говорить и делать все это, всем сердцем любя Козетту.

— Что стало с картинами Сайласа? — спросила я.

Было утро, и мы с Белл сидели в ее комнате в Килбурне под железнодорожным мостом.

— Когда меня отправили в тюрьму, адвокат спросил, что делать с моими вещами. Я сказала: сжечь, и он сжег. То есть пообещал и, надеюсь, сдержал слово. Все равно картины ничего не стоили.

— Я могла бы их сохранить.

Белл улыбнулась. Иногда она смотрит на меня как на эксцентричного ребенка, который отпускает безыскусные и очаровательно невинные замечания. Когда ее поместили в тюрьму, я выписала себе месячный пропуск и навещала ее, однако вскоре Белл попросила больше не приходить. Но все изменилось, и теперь она другая. Я ей нужна. Какая горькая ирония — теперь я ей нужна. Мы освобождаем комнату Белл, складываем ее немногочисленные и, можно сказать, жалкие пожитки в мой чемодан. Она переселяется. Белл сообщила сотруднику службы пробации, что переезжает ко мне, причем не на неделю или две, не на несколько месяцев, а навсегда. Потому что хочет, а я не знаю, как ей отказать. Прошлое не позволяет мне сказать «нет»; отказ был бы актом насилия над прошлым, моими прежними чувствами и клятвами.

Нельзя сказать, что я пребываю в радостном ожидании. Если бы я могла себе это позволить, то купила бы дом побольше, и нам не пришлось бы, как говорят, вариться в одном котле. Но мне это не по карману. Нам с Белл придется жить бок о бок в четырех комнатах. У нее ничего нет, и она полностью зависит от меня. Я еще не давала ей наличности, карманных денег на сигареты, но не сомневаюсь, что все еще впереди. Получает ли она социальное пособие? Я не спрашивала — как и о том, что стало с деньгами, вырученными от продажи дома, принадлежавшего отцу Сайласа. Она сама рассказала:

— Я все потратила на адвокатов. Мне не предоставили бесплатную юридическую помощь, когда выяснилось, что у меня есть личный доход.

Мы принялись складывать ее вещи в чемодан. Среди них я узнала ожерелье, когда-то подаренное Козеттой, — длинную нитку янтарных бус. Сомневаюсь, что это настоящий янтарь, скорее просто цвет похож, и я ни разу не видела, чтобы Белл надевала его. Ожерелье лежало в длинном блестящем футляре черного цвета (кажется, его называют «лаковым»), в котором когда-то хранились длинные перчатки. Вне всякого сомнения, Козетта подарила бусы вместе с этим футляром. Здесь же, завернутый в тряпочку, лежал перстень с гелиотропом.

Темно-зеленый халцедон с красными вкраплениями яшмы. Этот драгоценный камень любили средневековые живописцы, используя в сценах бичевания, где он символизировал кровь святых мучеников. Похоже, я рассуждаю, как Фелисити, — наверное, у нее научилась. Положив перстень на ладонь, я впервые стала внимательно рассматривать его. Сам перстень состоит из множества золотых нитей: на кольце они идут параллельно, а вокруг камня скручиваются и переплетаются. Я пыталась представить, откуда он взялся — возможно, передавался в нашей семье от одного больного к другому, пока не попал к матери Дугласа, которая приходилась теткой моей матери. Я вспомнила, как Козетта подарила его Белл на тридцатилетие, на той вечеринке, когда Марк впервые пришел в «Дом с лестницей», и Белл взяла подарок с безразличным видом, даже не поблагодарив.

— Ты его когда-нибудь надевала? — спросила я.

Она не ответила на вопрос, а вместо этого сказала:

— Можешь взять себе. Хочешь?

— Давай, — ответила я. Наверное, это прозвучало не очень прилично, но я воспринимала перстень как подарок Козетты, а не Белл.

Ее слова и поступок удивили меня. Белл надела кольцо с гелиотропом мне на палец.

— С этим кольцом я беру тебя в жены, — произнесла она и рассмеялась своим сухим смехом.

Я ее не поняла; я очень часто не понимаю, что она хочет. Белл все еще способна меня удивить. Так, например, я всегда удивлялась, как мало личных вещей ей нужно. Мы заполнили чемодан и один полиэтиленовый пакет, и комната опустела.

— Представь, сколько барахла у таких, как Фелисити, — заметила я. — Огромный дом, забитый вещами, и еще квартира, где их, наверное, не меньше.

— Я не могу иметь то, что хочу, — сказала Белл, — и поскольку не могу себе их позволить, то лучше у меня не будет ничего.

Я уже слышала это от нее. Но тогда не знала того, что знаю теперь. По спине пробежал неприятный холодок, но Белл смотрела на меня так, словно забыла, что уже произносила эти слова. Она обвела комнату безразличным взглядом — не сомневаюсь, что с таким же безразличием она относилась ко всем домам, где жила. Значит, Марк ошибался, пытаясь убедить меня, что она любит «Дом с лестницей» и не хочет его покидать. Мы спустились на улицу и стали ловить такси. В определенный час такси проезжают тут из района Криклвуд в Уэст-Энд. Но машин не было, и мы пошли на юг по Килбурн-Хай-роуд; я несла чемодан, а Белл сумку, но они были не тяжелыми, а день выдался теплый и влажный, с густым воздухом и заслонявшей солнце дымкой. Если не подвернется такси, можно спуститься на станцию метро Килбурн-парк. Однако Белл, окинувшая взглядом длинный спуск Мейда-Вейл, вспомнила о нашей подруге: