Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

Эта взволнованная тирада сразу дала юноше ответ на самый тяжкий его вопрос. Он опоздал.

— Где он? — мрачно переспросил шотландец. — А я надеялся, приятель, что ты мне об этом расскажешь.

Губы ребенка задрожали, глаза снова до краев налились слезами, и солдат тут же пожалел о своей прямолинейности.

— Погоди горевать, — добавил он мягче, — ты ведь… Риччо знаешь, он нигде не пропадет. Просто расскажи мне, что случилось. Все расскажи, что тебе известно. Я непременно найду его и смогу ему помочь.

— Обещаете? — прогнусавил слуга, и Годелот улыбнулся.

— Слово чести даю. Тебя Алонсо звать?

Малыш шмыгнул носом и опять решительно вытер глаза.

— Да. А за Риччо… за ним церковник пришел. Я сам его не видал, на кухне возился. Но господа военные сказали: из этой, как ее… микстуры, что ли, против ереси.

— Магистратуры, — поправил Годелот, хмурясь. Похоже, доктор Бениньо не зря всполошился.

— Ну вот… Капрал за Риччо пошел. Вернулся — аж багровый весь, говорит, нет его. А я знаю, он дома был. Значит, успел улизнуть, пока суд да дело. Я потом в комнату его заглянул. Там все так… будто он всего-то на минуту вышел. Все на месте. Только куда от инквизиции-то убежишь? От нее бегай не бегай…

— А ну, прекрати причитать! — слегка повысил голос солдат. — Если под этим столом валяется гвоздь, это еще не значит, что ты на него наступишь и умрешь от антонова огня, понял? Если бы Пе… Риччо вывели отсюда в кандалах, и тогда еще можно было что-то предпринять. А сейчас и подавно рано лить слезы. — Годелот поднялся из-за стола и положил перед мальчиком несколько монет. — Ты грамоту знаешь?

Алонсо смущенно почесал нос.

— Немного. Риччо научил.

— Вот и славно. Я дам тебе знать, когда сам что-нибудь узнаю. Но и ты не плошай. Приглядывай тут, кто пожалует да чего спросит. Бывай, дружище.

Мальчик приободренно вылез из-за стола, а шотландец уже выходил из траттории. Ему легко было утешить Алонсо, но сейчас, вновь стоя на темной улице, Годелот не представлял, куда теперь идти. Он наобум двинулся вперед, почти не замечая дороги, дошел до площади и вновь остановился.

Чертов конспиратор… Пеппо так боялся подставить друга, что почти ничего не рассказывал ему о своих знакомствах. Лавки откроются лишь утром. Ближайшие траттории он уже обошел. Так куда же…

Эти мысли вдруг прервал отдаленный выстрел, и Годелот вздрогнул. Вскинул голову, пытаясь понять, откуда донесся звук, и тут же громыхнул второй. В этом большом и суматошном городе кто угодно той ночью мог нажать на спусковой крючок. Но шотландец, будто уцепившись среди открытого моря за одинокий пушечный раскат, опрометью бросился в темноту переулков.

* * *

Юноша медленно разомкнул скрещенные на груди руки и сжал перила моста.

— Двадцать лет? — проговорил он растерянно. — Что вы имеете в виду?

А монах, словно пройдя какой-то самый тяжкий порог, глубоко вздохнул и запахнул плащ:

— Видите ли, Джузеппе…

— Да не ломайте вы язык… — пробормотал оружейник. — Просто Пеппо.

Доминиканец кивнул:

— Хорошо. Так вот. Я никогда не верил в Священное Писание. Я изучал его с восьми лет, но никогда не находил в нем Бога. Тот, о ком написано так много пышного и велеречивого, куда больше напоминал мне мелкопоместного вельможу с малой казной и непомерным самомнением.

Но Господь есть, Пеппо. Я был уверен в этом всегда. Он не терпит раболепия. Не принимает взяток. Не прощает злонамеренного, но никогда не пнет упавшего. Он не вмешивается в людскую жизнь не потому, что безразличен. Он уважает нас, созданных по его подобию. Он позволяет нам выбирать, побуждает думать и учиться. Он лишен самолюбия, питающегося кровью и фимиамом. Ему не нужно, чтоб за него воевали. Не важны имена, что мы даем ему. Он равнодушен к форме куполов, к языку молитв, к цвету облачений. И я уверен, он сам сорвал плод познания и вложил в руки Праматери Евы. Ему нечего бояться нашего прозрения. Он, скорее, скорбит о нашей слепоте. И он никогда не станет завязывать людям глаза, затыкать уши и сковывать руки.

Руджеро осекся, чувствуя какое-то необъяснимое блаженное опустошение, будто слова эти, годами камнем таимые в душе, наконец вырвались на волю. Гамальяно же помолчал, а потом хмурое лицо его чуть разгладилось.

— А ведь вы правы, святой отец… — задумчиво протянул он. — Я никогда, признаться, не понимал, зачем столько народу стремится «воевать за Господа». Если он и правда бессмертен и всемогущ, то к чему ему защита существ, гибнущих от тычка ржавой железкой? Будь ему так неугодны сарацины и всякие прочие нехристи, он и без наших арбалетов бы обошелся. — Оружейник выпустил перила и рассеянно потер ладонью лоб. Но тут же встрепенулся, снова ощетиниваясь. — Ну, видимо, на колодки и плеть я уже наболтал. Но вы до сих пор не рассказали мне, отец, чего ради я вам так сильно сдался, что вам и Трети от меня не нужно.

Руджеро комкал борт плаща, унимая мелкую дрожь в руках:

— Вы сами не заметили, Пеппо, как ответили на свой вопрос. Вы поняли с полуслова то, чего десятки тысяч людей не захотят понимать, даже если святой Петр спустится на площадь Сан-Марко для проповеди.

Юноша усмехнулся:

— Я просто не знаю, как все это принято объяснять. Я никогда не читал Священного Писания. А на мессе пастор мне не особенно радовался: прихожане все больше на меня глазели, а не его речь слушали. Поэтому то, о чем мать иногда рассказывала, пришлось самому додумывать.

— Мир полон неграмотных людей, Пеппо, — отрезал монах, — но вашим здравым смыслом отчего-то наделены лишь единицы.

Он запнулся, отирая с висков вдруг выступивший пот. А потом продолжил, пытаясь не сорваться на лихорадочный речитатив:

— Я провел годы в раздумьях о том, как найти хотя бы нескольких единомышленников, как создать фундамент новой веры, как сорвать хоть край той коросты, что лежит на людских умах. Для чего еще служить в инквизиции? Там, куда сгребают весь религиозный пепел, роясь в котором можно найти хоть что-то истинное, бессмертное, несгораемое. Но я ничего не нашел, Пеппо. Ни в одном человеке. И это, видимо, мой просчет. Люди слишком боятся мне подобных. Я отчаялся, озлобился, но и в мыслях не имел пойти обычным путем мучеников, прошагать дорогой Христа, проповедовать свою веру и погибнуть за нее. Я хотел не бесплодного тернового венца. Мне нужен был какой-то иной, нехоженый путь. И я нашел его.

Монах снова сделал паузу, прикусывая губу, уже обметанную следами крови.

— Именно с