Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

одежду плащ, зашагал вдоль канала, переходя на бег. Камень набережной порядком замшел, но шотландец надеялся, что свежие следы тины все равно будут видны. Первое побуждение окликнуть друга пришлось подавить: помимо таинственного убийцы, на место драмы мог нагрянуть ночной патруль, и грязный субъект, рыщущий вдоль канала неподалеку от трупа Руджеро, непременно заинтересовал бы стражей порядка.

А следы меж тем нашлись быстро… У самого края воды, футах в двухстах от моста, Годелот обнаружил еще один мокрый обрывок полотна и несколько смазанных отпечатков окровавленной ладони, хорошо видных на грубо отесанных светло-серых камнях, в которые были вмурованы причальные кольца. Несколько липких пятен темнело на обрывке лодочного каната. На сухих же булыжниках набережной не было ни одного следа. Обладатель израненной руки так и не смог выбраться из канала.

* * *

В особняк Фонци Годелот вернулся около четырех часов утра. Морит, охранявший вход с переулка, при виде приятеля перекрестился и бросился ему навстречу.

— Тебя где черти носят! — рявкнул он, хватая шотландца за плечо. — Ромоло рвет и мечет, Фарро его умолял полковнику не докладывать! Господи меня помилуй! — Годелот вошел в желтоватый круг фонаря, и Морит отшатнулся. — Дружище… Да что за черт! Что стряслось-то? Ты как прямиком из преисподней!

— Тише, Тео… — пробормотал шотландец. — Долго рассказывать. Просто впусти меня… С офицерами я сам разберусь.

Морит, все еще яростно жестикулировавший и порывавшийся что-то сказать, осекся. Он сжал плечо Годелота крепче:

— Ты погоди! Не спеши на проборку! Командир — он, конечно, всыплет, но не нелюдь же он. Ты скажи как следует, мол, напали, избили, еще там чего. Полютует — и к доктору отошлет!

Шотландец поморщился, словно от сильной боли, и бесцветно произнес:

— Не беспокойся обо мне, Тео. Дай пройти.

Тосканец отпер дверь, хмуро глядя соратнику вслед. А Годелот хладнокровно вошел в дом, будто ему не было ни малейшего дела до ожидающей его экзекуции.

Капитан Ромоло, как всегда, возник прямо из стены коридора.

— Мак-Рорк, — окликнул он своим особым тоном, от которого хотелось оглядеть себя в поисках сквозной кинжальной раны. Годелот механически вытянулся перед командиром, глядя перед собой с тем же бесцветным спокойствием. Капитан приблизился и окинул подчиненного взглядом. Чуть нахмурился, оценив мокрую одежду в зелено-черных разводах, ссадины на руках и лице, разорванные рукава и запутавшиеся в волосах комья тины.

— Рядовой Мак-Рорк, вы не явились к караулу, прибыли к месту службы в непотребном виде и в испорченном казенном платье. Это серьезный проступок. Остаток ночи вы проведете под арестом. Ваше наказание вступит в силу, как только будет подтверждено его превосходительством полковником Орсо. А сейчас благоволите объясниться. — Ромоло сделал паузу и, сбившись с сухо-командирского тона, прорычал: — Где вы шлялись, Мак-Рорк?!

Годелот ответил сухо и ровно:

— У меня возникли неотложные дела, мой капитан.

— Вот как! — выплюнул Ромоло. — И они, полагаю, были намного важнее службы.

Эти слова сочились сарказмом, но шотландец, не меняя тона, проговорил:

— Так точно, мой капитан.

Лицо Ромоло дрогнуло короткой гримасой бешенства.

— Позвольте поинтересоваться, что в вашем понимании важнее присяги?

Скулы капитана тронула легкая краска. Годелот впервые за весь разговор взглянул ему в глаза.

— Этой ночью погиб мой близкий друг, — глухо отчеканил он, — и я пытался найти его тело. Но безрезультатно. Это все, мой капитан.

Ромоло несколько секунд молчал, глядя на рядового. Потом отрывисто скомандовал:

— Часовой! Под арест!

…Ему не связали рук. Идя впереди хмурого и молчаливого Дюваля по лестнице к карцеру, Годелот думал лишь о грязном обрывке полотна, лежащем в кармане.

* * *

Остаток ночи шотландец провел, сидя на койке и безучастно глядя в светлеющий прямоугольник окна под потолком.

Во все еще влажной одежде было зябко, ссадины жгло, а кляксы ила на лице и руках, высыхая, омерзительно стягивали кожу. Впереди ожидали порка и долгий арест. Но Годелота совершенно не заботили все эти перспективы, как и нынешние неудобства. Отчего-то казалось, что все происходит не по-настоящему, а потому и размышлять об этом смысла нет. Сейчас шотландец в полной мере ощущал, что служба доселе казалась ему просто игрой. Частью их с Пеппо общей войны, декорациями к пьесе, начавшейся в тот далекий день в Гуэрче.

Гибель друга разом оборвала этот спектакль, уже успевший стать на свой лад азартным. И Годелот остался на сцене один, позабыв свои реплики, затерявшись среди прочих актеров, увлеченно продолжавших фарс и не заметивших, что одно из мест на подмостках опустело.

Шотландец поежился и охватил плечи руками. Потом медленно вынул из кармана тот самый лоскут, усеянный орнаментом, теперь уже грязно-бурым. Сильно брызнуло… Так брызгает кровь из глубоких ран, когда задеты крупные сосуды. Но все же он не нашел тела Пеппо. А значит, к черту здравый смысл. Годелот не знал, как можно выжить с пулевой раной в гниющей воде, где вязкое дно усеяно остовами лодок, торчащими опорами сгнившего причала и еще черт знает какой дрянью, о которую он сам изодрал все руки, неутомимо обыскивая канал. Но ведь он не знал и того, как можно совсем одному вслепую противостоять всему миру. А Пеппо это знал.

…Падуанец твердо верил в свою удачу и нередко говорил: «Мне, дружище, черти ворожат». В первый раз эта фраза позабавила Годелота, хотя, пожалуй, ему больше хотелось позлить приятеля недоверчивым фырканьем. Но Пеппо не стал ерепениться, а просто пояснил:

— Не веришь? Сам посуди. Я вор почти пять лет. Попался всего дважды. В первый раз я нашел работу, а во второй — друга. — Сделав паузу, он не без озорства добавил: — Послушай, может, начать по девичьим фартукам шарить? Глядишь, невесту найду.

…Они хохотали до слез, долго развивая эту тему. А ведь Пеппо тогда впервые назвал его другом. Сейчас Годелот вспомнил это с той бесполезной ясностью, с какой обычно приходят все запоздалые воспоминания. Не надо было отпускать этого идиота из «Двух мостов» в тот день. Они бы просто снова всласть поорали и, возможно, подрались, но теперь перед глазами шотландца не колыхалась бы равнодушная черная вода, стоило лишь закрыть их.

Годелот ударил кулаком в холодную стену. Можно хоть разбить руки в крошево, хоть рыдать до обожженных глаз. Все это уже бессмысленно. Он ничего не изменит. Все, что зависит от него сейчас, — не сойти с ума от своего бессилия за предстоящие ему дни взаперти.

* * *

Перевалило за девять, а утро словно все никак не наступало. Небо было затянуто тяжелыми облаками. Они будто прогибались под собственной тяжестью, и доктору Бениньо казалось, что над