Лев Ландау - Майя Бессараб

Дау слушал, не пропуская ни слова.

— Замечательная передача, — сказал он и попросил Таню запомнить, когда будет продолжение.

Он никогда не принадлежал к числу телезрителей, которые проводят вечера возле телевизора, но «Последние известия» и хорошие кинофильмы любил смотреть. Никогда не прогонял от телевизора сына, в этом отношении мальчик пользовался гораздо большей свободой, чем другие дети.

Однажды, когда Лев Давидович сидел в саду, скрипнула калитка и на дорожке показалась тоненькая фигурка. Дау встрепенулся.

— Коруша, — сказал он жене, — к нам идет какая-то девушка. Кажется, очень хорошенькая.

Девушка поздоровалась, назвала себя.

— Я студентка факультета журналистики, — сказала она. — Разрешите задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста.

Она заглянула в свой вопросник:

— Здесь о стандарте мышления…

— О чем?

— Ну, что плохо, когда все мыслят одинаково…

— Почему? Если люди мыслят одинаково, но здраво, это неплохо. А если по-разному, но глупо, ничего хорошего в этом нет. Кроме того, надо говорить «мышление», от слова «мысль». Если вы говорите «мышление», то это от слова «мышь».

Девушка покраснела, но продолжала:

— Как вы относитесь к мыслящим машинам?

— Наличие мыслящих машин объясняется тем, что имеются люди, которые плохо мыслят. Совершенно очевидно: чего не могут машины, так это мыслить.

— Но вы знаете, сейчас многие занимаются проблемой думающих машин.

— Мало ли глупостей делается на свете! Это очередная глупость.

— Последние опыты по телепатии… — начала было корреспондентка.

— Телепатия — тоже глупость, — перебил ее академик.

— Но ведь есть истины, к которым надо привыкнуть, настолько странными кажутся они вначале.

— Верно.

— Как же это объяснить?

— Видите ли, природа часто представляется нам парадоксальной потому, что в двадцатом веке наука стала глубже. Возникли теории, опровергающие привычные понятия.

— Значит, можно сказать, что двадцатый век — век парадоксов?

— Да, — ответил ученый.

— А вы бы могли привести пример такого парадокса?

— Частицы, которые не находятся ни в каком месте пространства.

— Ни в каком?

— Ни в каком.

— Странно…

— Вот именно. Но это факт. Он доказуем. Для вас это странно, вы представляли это иначе. Но привыкать к новым истинам обязательно.

— А если кто не хочет?

— Тот дурак, — невозмутимо ответил он. — В науке истина всегда пробивает себе путь.

— Истина — да, — девушка вздохнула. — А вот очень талантливые люди иногда не могут пробиться…

— Нет, если человек талантлив, он пробивается.

— А если ему не хватает, ну, смелости?

— Талант включает смелость. Конечно, делать вид, что ты талантлив, совершенно недостаточно.

— А что такое талант?

— Способность создавать новое в науке.

— Лев Давидович, но все-таки по каким признакам вы определяете талантливого человека?

— Не по болтовне, а по работам.

— Оригинальность входит в понятие таланта?

— Новизна входит.

— Спасибо, Лев Давидович, я больше не могу вас задерживать…

— Но я, знаете ли, никуда не тороплюсь…

— Я отняла у вас слишком много времени. Вы разрешите мне приехать завтра?

— Буду очень рад, — галантно отвечает Дау.

На другой день она явилась с немыслимым начесом, изменившим милое, по-детски наивное личико.

— Первое, к чему стремится девушка, — обезобразить себя прической, — высказался Дау.

Однако корреспондентка не поддержала ненаучного разговора. Она достала из желтой папки новый вопросник.

— Лев Давидович, любите ли вы искусство?

— Люблю. Поэзию, живопись, кино, театр.

— Ваш любимый писатель?

— Гоголь. Читать его можно бесконечно.

— А поэт?

— Лермонтов.

— Это в русской поэзии?

— Нет, в мировой: Лермонтов величайший поэт всех времен. О его гибели до сих пор нельзя думать без боли.

— А еще кто?

— Много. Пушкин, Некрасов, Жуковский, Гумилев, Блок.

— Вы Пушкина назвали после Лермонтова?

— Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я его больше люблю. Ну уж конечно, и его прозу, которая, по-моему, несравненно сильнее, чем у Пушкина.

— Вы назвали Жуковского?

— Да. Люблю баллады Жуковского. Вначале я учил их для тренировки памяти, да так и запомнил навсегда. Хорошие стихи легко запоминаются.

— Ваш современный любимый поэт?

— Очень люблю Симонова. Я старый симонист.

— А басни вы любите?

— Люблю.

— Крылова?

— Не только Крылова. У Михалкова, например, есть отличные басни, и немало.

— Назовите ваших любимых советских писателей.

— Всех перечислить трудно. Многие книги я прочел с удовольствием.

— Почему необходимы литература и искусство?

— В них изображены люди, жизнь. Это интересно нам. И это будет интересно нашим потомкам.

— А если жизнь изображена неверно?

— Фальшивые картины и книги никому не нужны.

— Лев Давидович, вы любите музыку?

— Нет. Мне слон на ухо наступил. И потом в детстве меня насильно учили играть на пианино.

— Так вначале всех учат насильно.

— Это неверно. Ничего хорошего такие методы не дают.

— А оперу вы любите?

— Не-ет. Орут ужасно!

— Ну а балет?

— Терпеть не могу. Но это, разумеется, мое личное мнение. Я знаю многих людей, которые без ума от балета. Дело вкуса.

— А драму любите?

— Да.

— А кино?

— Очень. Пожалуй, лучшая из всех когда-либо виденных мной картин — «Баллада о солдате».

— Она ведь такая простая…

— Это и ценно. Нет ничего хуже «режиссерских находок».

— Лев Давидович, как вы относитесь к современной живописи?

— Я не люблю умничанья, и картины, где умничают, — ужас. В искусстве важно: нравится людям или нет. Самое главное в искусстве — правда. Природа здорово устроена! Но только трудно дойти до истины, да еще надо с трудом отказаться от неверных, но, казалось бы, менее парадоксальных положений.