Смотри, я падаю - Монс Каллентофт

Ей хочется позволить себе упасть на него, почувствовать его тепло, мускулы, вдохнуть его всего в себя, засунуть голову ему под мышку, положить щеку на его грудь, уснуть, спать до тех пор, пока не исчезнет усталость. Но она не может этого сделать, не сейчас, его руки по-прежнему полны сил там, где они лежат на бирюзовых попугаях, и она снова повторяет:

– Я здесь, Тим, я здесь.

– Эмма, – говорит он.

Ребекка, хочет она поправить, Ребекка, Ребекка, Ребекка, чертов идиот, но она молчит.

Happy go lucky[152].

Все должно идти не так в ее профессии. Но теперь пусть будет так. Зеленый операционный халат. Все будет хорошо.

Май Ва сидит за Тимом, держит на коленях подушку с его головой. Ребекка сняла повязку с травами, очистила рану, констатировала, что инфекция была бы намного хуже, если бы не травы.

Она чувствует, что руки вот-вот задрожат. Как ее охватывает нервозность. Но она набирается решимости. Нужно действовать спокойно и методично, хотя больше всего ей хочется заорать на весь этот проклятый остров. Это не Тим тут лежит. Это полевой госпиталь в Судане, Афганистане, Сирии, и перед ней лежит незнакомый человек. Кто-то, кого она не знает, к кому не испытывает никаких чувств, кто ничего для нее не значит, и ей все равно, каким образом он получил эти раны. Это даже проще, чем перелом руки, неудача, на самом деле, не имеет никакого значения. Капельницы подвешены к маленьким крючкам на потолке. Для складного штатива, который она привезла, здесь просто нет места. Одна капельница с глюкозой, другая с физраствором, еще одна с плазмой и последняя с антибиотиком. Четыре шланга ведут к катетеру, который она поставила ему в вену в сгибе локтя, и он уже спокойнее дышит, кажется достаточно стабильным для того, что предстоит, но на самом деле она не может этого знать.

Как выглядит у него внутри? Пробила ли пуля печень, почку, селезенку? Разорвала кишку? В таком случае ему нужно в больницу. Она не сможет починить печень в этих условиях, впрочем, это почти всегда невозможно, где бы человек ни находился. Так что, давай, so happy go nu[153], Ребекка, открывай его, разрезай до пули, которая должна быть где-то там, глубоко внутри, потому что нет выходного отверстия.

Она ждет еще немножко, чтобы капельница поработала подольше, наполнила его жизнью. Он шевелился, когда она колола ему руки.

Теперь его надо усыпить.

Она говорит Май Ва, чтобы та крепко его держала, меняет питательный раствор на наркозную жидкость, ждет начала действия. Его лицо расслабляется, она поднимает ему веко, наблюдает, как сужаются зрачки, когда она светит маленьким фонариком ему в глаз.

– Sleep?[154]

Ребекка кивает.

– Я начинаю. – И она протягивает фонарик Май Ва. – Свети, чтоб мне было видно. Со стороны и немножко сверху.

Май Ва кивает.

Ребекка берет скальпель, делает разрез в Тиме, открывает его, видит, что пуля прошла мимо важных органов, что его убивает инфекция, а не что-то другое. Она достает пулю, бросает этот маленький круглый окровавленный кусок металла на пол, Май Ва улыбается, но тут Тим вдруг вздрагивает, судорога в одной ноге, потом в руках, животе, груди, и Ребекка видит, что жидкость из капельницы течет слишком быстро, что произошло? Наверное, соскользнул зажим, она быстро встает, прикручивает зажим, если препарат передозировать, то начнутся судороги и он умрет.

Его грудная клетка больше не поднимается, она бросается к сердцу, давит изо всех сил на ребра, а Май Ва прижимает свои губы к губам Тима, вдувает воздух ему в легкие, Ребекка кивает ей, верно, правильно. Две женщины работают в тишине, нажим и вдох, они не паникуют, делают свою работу. Вдруг Ребекка останавливается, чувствует руками, что сердце начинает стучать под ребрами.

Ухо Май Ва у его рта.

– Breath[155], – говорит она.

Ребекка очищает рану, дезинфицирует, зашивает, вставляет дренаж, который ему нужно носить несколько дней, снова регулирует поступление наркоза, видит, что он спит, тяжело, но спокойно. Она давно уже не видела, чтоб он так спал, слишком давно.

– О’кей? – говорит Май Ва.

Ребекка кивает.

– I leave now[156]. – Май Ва поднимается, слезает с окровавленной кровати. Становится рядом с Ребеккой, кладет руку ей на плечо, нажимает слегка, осторожно. – You good, mr Tim, good man[157].

Ребекка слышит, как заводится машина.

Они одни, она и Тим.

Ее руки красные, липкие, вся она перепачкана им, надо было бы вымыться, но она слишком устала.

Она опускается рядом с ним на постель. Ложится так близко, насколько позволяют шланги капельниц, чувствует близость его теплого тела.

А снаружи все тяжелее дышит ночь, и земля поворачивается вокруг своей оси. Светлячки легли отдыхать, звезды покинули небосклон.

Они проспали все последние остатки этой ночи.

Ребекка пробудилась от солнечного луча, который пробирается в щелочку между рольшторой и оконной рамой и попадает ей на веки.

Она потягивается, и чувствует его, тело мужчины, жесткое тело, и знает, что это не Андерс, он совсем не такой. И вспоминает, где она, кто она и что она сделала. Жара душит ее, здесь сто градусов, она тянется к вентилятору, включает его. Тим спит, спокойно дышит, она трогает его лоб, температуры больше нет.

Она смотрит на линии его лица, от маленькой царапины над бровью, к вискам, вниз к губам, которые всегда кажутся такими тонкими, когда он спит. Проводит пальцами по переносице, чувствует маленькую шишку, незаметную для глаз, но ее можно почувствовать кончиками пальцев. Эту шишку он заработал во время их медового месяца, когда он собрался ночью в туалет, но не хотел включать свет, чтобы не будить ее, и врезался носом в дверь гардероба в номере отеля. Он выругался от боли, но потом затих, лег рядом с ней, не будят того, кого любят, сказал он. А сейчас ей хотелось разбудить его, сказать, что она здесь, но «не будят того, кого любят», и она просто шевелит губами, формируя слова, какие угодно слова. А за окном озеро Комо, окно их номера открыто в эту ночь, и полная луна рисует лунную дорожку, которая отражается в озере, превращает мелкие волны в белое золото, и тогда он ее разбудил, подвел к окну, хотел, чтобы она увидела, потому что земля не может быть красивее, чем сейчас, когда небо ночью светлое, а они вдвоем, нагие, и еще ничего не знают о том, что их ждет впереди.