Тайны двора государева - Валентин Лавров

* * *

Операция прошла блестяще. Урины, смешанной с кровью и гноем, вышло с большой пивной стакан. Несколько недель Блументрост ни на час не отходил от государева ложа. Паульсон и Лингольд ставили больному припарки и клистиры.

В сентябре, как записал во врачебном журнале Блументрост, «боли прекратились, урина выходила без препятствий».

Государь ожил.

Деятельная натура государя изнемогала, но теперь от безделья: Блументрост запрещал выходить из дворца.

Петр, осунувшийся, отощавший и побледневший, водку больше не пил, лишь мерил свой рабочий кабинет длинными ногами и сосал короткую трубку.

Наступил октябрь.

Однажды государь приказал Трубецкому:

— Приготовь-ка, братец, яхту, мы с тобой подышим морским воздухом. Денек зело славный: тихий, солнце вовсю греет! Да скажи, чтоб команда была в сборе, пойдем к Шлиссельбургу, а затем осмотрим, как канал на Ладоге тянут. Далеко, поди, ушли, пока я валялся? Гене рал Миних рапорты бодрые шлет, а как на деле? И при кажи Блументросту, чтоб с нами на яхте отправлялся… На всякий раз!

Лекарь, услыхав приказ, рухнул в ноги:

— Государь, не пущу, отмените свое предприятие. По года нынче переменчивая, ветер сырой…

Царь отмахнулся:

— Возьми, Лаврентий, необходимые лекарства и Паульсона. А то, сидя под образами, все мы уже паутиной покрылись.

* * *

Путешествие длилось несколько дней. Побывал государь и в Новгороде, и в самый дальний конец Ильмень-озера сходил, и в Старую Руссу наведался, где осмотрел ремонт соляных варниц.

5 октября, когда погода переменилась и ветер гнал резвую волну, сильно качавшую яхту, государь вернулся восвояси.

Но он приказал пройти мимо Петербурга, к Лахте. При этом весело смеялся над лекарями:

— Кто лучше ведает, что полезно для моего здравия? Вы речете «клистир», а я вам говорю: вода и свежий ветер морской. Видите, как я поздоровел?

И впрямь, государь выглядел бодрым, отлично спал, много и с аппетитом ел. Но не ведал он, что смерть уже приблизилась к нему…

* * *

Надо было так случиться, что попался государю бот, шедший из Кронштадта и севший на мель, ибо был сильно перегружен: на него набили, как сельдь в бочку, два десятка матросов и солдат. Сколько ни тужились, они не в состоянии были сняться с мели. Петр озабоченно посмотрел на вечереющее небо, на крепкую волну и покачал головой:

— Ночью, полагаю, шторм случится, все сии несчастные утопнут. Надо спустить шлюпку и помочь им…

Но посланные людишки бот с места тоже не сдвинули.

Тогда государь перекрестился и опустился по пояс в холодную воду.

Удивительно, но бот, подталкиваемый государем, все же поддался и вышел на глубокую воду.

…В ту же ночь у государя начался озноб и сильные приступы лихорадки. На другой день он вернулся в Петербург совсем больным и вновь слег.

Наш мир — сплошное чудо. Заглянув в смертную пустоту, пережив страшные мучения, государь, казалось, переменился сердцем. Он уже никого не посылал в пыточный застенок, не приказывал распластывать на эшафоте. Вся прошедшая жизнь более не казалась ему величавым подвигом, но сплошным преступлением перед людьми и Богом.

Другим чудом было то, что тяжкая болезнь вновь стала отступать. Государь почувствовал себя столь хорошо, что порой выходил на прогулки в саду, катался в коляске по возникшему на гнилом болоте и человеческих костях волшебной красоты городу — Петербургу.

Этот высокий душевный подъем прервал Виллим Монс, когда выяснилось, что этому белокурому красавцу дарит любовь императрица. Настроение государя круто переменилось. 16 ноября на Троицкой площади голова счастливого в любви соперника скатилась на доски эшафота.

Вновь застенки огласились воплями несчастных, вновь палачи намыливали веревки и точили широкие топоры.

И тут же болезнь опять навалилась на государя.

С начала декабря он уже более с постели не вставал. Лекари вновь нашли воспаление мочевого пузыря, урина выходила с трудом, окрашенная кровью. Ждали антонова огня — заражения крови, и оно началось.

Задыхаясь в предсмертных муках, государь 26 января 1725 года, желая умилостивить Небеса, продиктовал указ «О свободе каторжных».

Вытирая холодный пот со лба государя, Блументрост услыхал, как тот шептал сухими устами: «Господи, будь милостив ко мне, окаянному, прости мое жестокосердие. Аз предавался сатане в слепом озлоблении, сколь много крови напрасно пролил! Ныне оплакиваю грехи свои тяжкие, продли, Господи, дни мои, дабы делами исправить свою гнусную натуру мог…»

И приказал:

— Пусть подьячий придет. Указ новый желаю обнародовать: «О свободе из-под ареста колодников». Осужденным на смерть, всем жизнь жалую, кроме убийц… За убийство милости нет…

Календарь показывал 27 января 1725 года. Этот указ стал последним.

* * *

Без малого три недели труп правителя готовили к погребению.

Наконец 13 марта набальзамированного Петра выставили в траурной зале Зимнего дворца. Император с желтым остекленелым лицом лежал в гробу, глубоко утопая затылком в мягкой подушке. Простолюдины, допущенные поклониться тому, кого трепетали и ненавидели три десятилетия, с любопытством рассматривали алое платье покойного, парчовый камзол, украшенный брабантскими кружевами, сапоги со шпорами, словно самодержец все еще собирался скакать куда-то верхом, жадными взорами впивались в разноцветное сияние бриллиантов, золота, алмазов, эмали ордена Андрея Первозванного.

Смерть преследовала фамилию Петра. Чуть прежде отдала Богу душу шестилетняя дочь императора — Наталья. Ее гробик был поставлен рядом с отцовским.

Теперь же, надрываясь до хрипоты, выкрикивали на рынках и перекрестках указ, подготовленный Меншиковым, по которому «торговые лавки, вольные дома и кабаки» обязывались быть закрытыми, дабы не произошло «никакого шуму и ссор». Но сия предосторожность была излишней. Все живое высыпало на улицу, дабы лицезреть зрелище, равного которому на Руси не было вовеки.

Вся неблизкая дорога от Зимнего дворца до Почтового дома (нынче — Мраморный дворец) и оттуда по льду Невы до места погребения была посыпана речным песком и устлана еловым лапником. Кроме того, на льду Меншиков приказал положить деревянный настил с перилами, обитыми черным сукном. Вдоль всего пути застыли шеренги солдат, коченевших от ударившего вдруг мороза, странного для весеннего времени.

И вот процессия двинулась.

Унтер-офицеры с алебардами в черном флере, гоффурьеры, музыканты, дувшие в мундштуки, к которым примерзали и кровянились губы, бившие в литавры, придворные кавалеры, иностранные купцы, представители остзейских городов и дворянства. Два подполковника вели за узду лейб-пферд императора, затем несли тридцать два знамени, которые держали склоненными представители провинций.