Необязательная страна - Вали Наср

Возможно, это не самые лучшие результаты, и Вашингтон должен быть очень осторожным, чтобы не попасть вслепую в тупик межконфессиональной розни. Это будет не в американских интересах – оказаться втянутыми в глубоко укоренившийся и длительный раскол в регионе без ясного ощущения его динамики, видов на будущее и последствий для Соединенных Штатов.

Прежде всего надо начать с того, что энергетические расчеты в Персидском заливе могут измениться с учетом межконфессиональных распрей. Ирак с большинством шиитов может бросить вызов Саудовской Аравии за лидерство в качестве экспортера нефти, тем самым ослабив саудовскую хватку в отношении стратегического потенциала Запада. Как только колоссальные нефтепромыслы Ирака выйдут на свою потенциальную мощь (а также станут использовать избыточные мощности наравне с Саудовской Аравией), на мировых рынках цены пойдут на понижение, и экономическая стабильность Саудовской Аравии, и ее глобальное политическое влияние ослабеют. Резервы Саудовской Аравии составляют 262 миллиарда баррелей. Ее добывающие мощности (10,8 миллиона баррелей в день) превышают возможности Ирака (2,4 миллиона баррелей в день) и Ирана (4,2 миллиона баррелей ежедневно). Но, как предполагалось ранее, эта разница в объемах добычи может измениться. У Ирака, по общепринятым оценкам, запасы составляют 144 миллиарда баррелей, но некоторые считают подлинными другие цифры запасов – ни много ни мало 300 миллиардов баррелей. Добавьте к этому 136 миллиардов баррелей Ирана, и тогда геостратегические ставки в суннитско-шиитском соперничестве по берегам Персидского залива начинают выходить на передний план. Тот факт, что на эти три страны, вместе взятые, приходится одна треть доказанных запасов нефти, оказывает очень сильное влияние на озабоченности по поводу стабильности поставок и цен.

Существуют также соперничество и разногласия между знаменосцами возвышения суннитов – Турцией и монархиями Персидского залива, особенно в отношении того, как вести себя с Ираном. Они все с подозрением относятся к Ирану и его шиитским союзникам, но Турция, в отличие от монархий Персидского залива, не видит в Иране стратегической угрозы и не препятствует деловым отношениям с Тегераном. Более того, Турция и монархии Персидского залива стали соперничающими претендентами на руководящую роль среди суннитов региона.

«Арабская весна» взбудоражила эту гонку за властью и влиянием, усилив межконфессиональную напряженность. Это затрагивает не только правительства, но и взаимоотношения между людьми. Сунниты во всем регионе приветствуют суннитских повстанцев, воюющих за то, чтобы свергнуть режим алавитского меньшинства Ассада (читай: шиитов) в Сирии. Точно так же шииты в Ираке, Иране и в других местах региона солидаризируются с единоверцами в Бахрейне, которые находятся под пятой суннитской монархии и меньшинства, ее представляющего.

Свержение Саддама освободило шиитов в Ираке. Иран точно так же приободрился после устранения Саддама, а когда движение Хезболла весьма сильно проявило себя в его конфликте с Израилем в 2006 году в Южном Ливане, шииты оказались решительно на подъеме. Но уже в 2012 году, однако, картина изменилась. Американское давление в связи с ядерной проблемой сжимает Иран в тисках, а его главный союзник близок к полному краху в Дамаске.

Сирия страдает от режима Ассада и хочет стать страной, где правили бы сунниты. В других местах результатом «арабской весны» до сего времени было разжигание суннитского исламизма – суннитское прочтение ислама и его неоспоримое требование главенства в межконфессиональном споре и политической власти – в Египте, Тунисе, Марокко и потенциально во многих других арабских странах. В ходе общественных дискуссий и в официальных заявлениях ощущается некий победоносный тон суннитов.

Лидерство суннитского мира – это дивиденд, получить который стремятся многие. Ясно, что Турция в своей тяге к неоосманству рассматривает себя защитницей прав суннитов в регионе234. Чувство суннитской принадлежности воплощено в концепции ислама правящей ПСР и ее месте в политике внутри Турции, так же как и в регионе. Еще в 1997 году, до того как та ПСР, какую мы знаем сейчас, была основана, я сидел вместе с группой исламистских политических активистов (некоторые из них сейчас стали руководителями в ПСР и турецком правительстве). Один из них пытался объяснить дилемму, с которой они столкнулись в Турции, проводя параллель с Сирией. Он сказал: «Мы не хотим, чтобы Турция превратилась в Сирию, страну с большинством населения из числа суннитов, но управляемую военным-алеви. В Сирии доминируют военные-алавиты; и здесь военный-алеви пытается сделать то же самое». (Турецкие генералы, происходящие из алевитской общины, религиозного меньшинства, имеющего духовную общность с шиитами, тогда рассматривались как самые убежденные защитники кемализма и самые страшные враги турецкого исламизма.) Свойственное суннитам чувство защитного поведения и боеготовности, которое он продемонстрировал, заставило меня прекратить разговор.

Подавляющее большинство турок – особенно те, кто представляет собой исламистов, – не просто мусульмане, а стопроцентные сунниты по своему вероисповеданию. Точно так же, как турецкие сунниты ассоциируют себя с сирийскими суннитами, турецкие алеви чувствуют солидарность с сирийскими алавитами, – хотя их вероисповедание отличается друг от друга, и у них разные ритуалы. Алеви, к примеру, собираются в молитвенных домах джемеви[22], община до сего времени отказывается выполнить просьбу турецкого правительства совершать свои религиозные обряды в мечетях – с тем, чтобы их ассоциировали с суннитами235.

По некоторым оценкам, алеви составляют четвертую часть населения Турции (сами алеви утверждают, что их доля гораздо выше), и в их число входят турецкие граждане как курдской, так и турецкой национальности236. Для того чтобы получить более полную картину межэтнической принадлежности, существующую в современной Турции, следует также принимать во внимание дополнительно от 3 до 5 % населения, представляющих собой шиитов азербайджанского происхождения, этнических двоюродных братьев иранских азербайджанцев и большей части населения независимого Азербайджана. Ничто из этого не указывает на то, что Турция страдает от острой фракционности – у нее нет такой проблемы, – но какие-то формы и подводные течения сектантства все же имеют место быть. Если остальная часть региона взорвется из-за фракционного насилия, то турецкое сектантство может тоже стать более заметным и привнесет проблемные черты в турецкую жизнь. Роль Турции в сирийском кризисе уже выдвинула на передний край неприятные споры о местах, где алевиты молятся. Интеллигенты-алевиты возглавили критику поддержки со стороны правительства ПСР восстания в Сирии и ведут споры о роли Турции в конфликте, которые несут оттенок межконфессиональной розни. Бывший лидер Республиканской народной партии (РНП) Дениз Байкал призвал внести поправки в конституцию, которые защитят Турцию от «сирийской заразы» путем полного признания религиозных прав общины алеви и преобразования Директората по религиозным делам страны с учетом существования алевитов237. Правящая ПСР отклонила эти предложения. Премьер-министр Эрдоган ответил так: «Если мы мусульмане, то наш храм должен быть одним для всех» (то есть никакого конституционного признания прав алеви)238. В то же самое время правительство осознает назревающую напряженность в свете развития событий в Сирии. На одном митинге Эрдоган отмел критику со стороны своего главного соперника – Кемаля Кылычдароглу (он является в настоящее время лидером РНП) – по поводу позиции Турции в отношении Сирии, заявив, что, конечно, будучи алеви, Кылычдароглу должен бы проявлять симпатии к Ассаду239.