Дочь Рейха - Луиза Фейн

Чувства обуревают меня, и я не знаю, что еще сказать.

– Хетти, – Эрна хватает меня за руки и стискивает их, – я рассказала тебе об этом только для того, чтобы ты не сомневалась: я никому не выдам твою тайну. И сделаю все, чтобы тебе помочь. Я тебя не сужу и надеюсь, что ты меня тоже. У нас с Карлом никогда не было Этого. Он говорил, что подождет, что я не та девушка, с которой можно, и что в один прекрасный день мы поженимся. А еще он говорил, что таких девушек, с которыми можно все, кругом полно, а со мной ему просто хорошо рядом. Так что я не сделала ему больно. И он так и не узнал, что я любила его совсем не так, как он – меня. Он не страдал. Ни капли.

Что ж, может быть, она права.

Не исключено, что Карл получал свое у Ингрид.

При этой мысли я даже прикусываю губу, и мы с Эрной спешим в школу.

О, Эрна, надеюсь, я не совершила непоправимой ошибки, доверившись тебе. Неужели ты и правда всегда ненавидела нацистов? А как же собрания БДМ, как же школа и мы с Карлом? Ты всегда громче всех пела наши песни, выше других вскидывала руку в салюте. Ты, как истинная дочь Германии, наставляла младших. Как же тебе удавалось быть такой искренней, если ты не верила во все это ни капли? Неужели ты такая замечательная актриса? Если нет и ты обманываешь меня сейчас, то почему я должна верить, что ты не донесешь на нас с Вальтером? А если все-таки да и все эти годы ты играла роль, значит ты мне не подруга? Как ни крути, получается, что ты лжешь. Только время покажет, где в твоих словах правда.

За окнами бушует ветер. Хлещет дождь, струи текут по оконному стеклу. Голая вишня на улице гнется под таким немыслимым углом, что ветки хлещут по ограде тротуара. От сквозняков дрожат и хлопают двери. Скрипит и стонет весь дом.

Мама в гостиной пьет кофе и слушает радио, которое перекрикивает шум бури за стенами дома.

– Я ухожу в школу, – кричу я с порога, застегивая пальто.

– Что за ужасный день, – отзывается она, глядя на терзаемые ветром деревья. – Такая погода, а тут еще эта беда в Париже.

– Какая беда? В чем дело?

– Ты разве не слушала новости сегодня утром? Франц сказал, что выходить сегодня из дому может быть небезопасно. По крайней мере пока.

– Почему? – спрашиваю я, входя в комнату и опуская на пол портфель. – Мне что, не идти в школу?

– Его вызвали на срочное совещание в СС, – продолжает мама, не отвечая на мой вопрос. – Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Из чего не выйдет ничего хорошего? Ты говоришь загадками, мама!

Она кивком показывает на газету, лежащую на кофейном столике.

– Прочти сама, – говорит мама, поворачиваясь спиной к окну и буре за ним.

Я опускаюсь на диван, раскладываю газету на столе перед собой и начинаю читать передовицу.

Все это кажется мне совершенно неправдоподобным. Я вспоминаю слова папы о том, как делаются новости и как они подаются в газете.

– Думаешь, это правда?

– Разумеется. Как же иначе?

– Один мой друг говорит, что не стоит верить всему, что печатают в газетах.

– Скажи этому другу, чтобы он думал, что говорит. И как только люди смеют делать подобные намеки! – У мамы вид человека, только что выслушавшего личное оскорбление. – Почему ты, наслушавшись какого-то неизвестного друга, подвергаешь сомнению способность твоего отца отбирать материал для газеты?

Мама, как всегда, защищает папу. Жаль, что он не заслуживает такой преданности. Во мне снова закипает гнев.

Я меняю тему:

– Так как, иду я сегодня в школу или нет?

– Почему бы и нет, – тихо отвечает мама. – Папа не говорил, чтобы ты не ходила. – И вдруг, нагнувшись ко мне и прищурившись, почти шепотом сообщает: – Началось. Это заговор. Евреи. – Глаза у нее какие-то страшные, зрачки – два черных провала. Как у сумасшедшей. Дрожащей рукой она вытягивает из пачки сигарету и вставляет в рот. – Они это давно задумали, много лет строили планы. – Сделав паузу, она чиркает спичкой, поджигает, затягивается, взмахом руки гасит спичку и бросает ее в пепельницу.

– Что задумали?

– Революцию! Это их первый шаг к мировому господству.

– Мама, ты же не считаешь… Опомнись! Это все неправда.

– Я вполне серьезно. – От волнения у нее дрожит голос. Она затягивается: сигарета ее, похоже, успокаивает. Выпуская дым, мама задумчиво глядит мимо моего левого уха куда-то вдаль.

– Мама?

Она вздрагивает, смотрит на меня. Снова затягивается, выпускает струю дыма из уголка напряженного рта. Скулы совсем заострились, кожа натянулась, придавая ей истощенный, измученный вид.

– Если я все же иду сегодня в школу, то лучше сейчас. Я и так уже опаздываю, – говорю я, поднимая с пола портфель.

Мне просто необходимо уйти от нее подальше, чтобы не слышать этих исполненных ненависти слов.

Мама кивает и берется за кофейник. Наклоняет его над чашкой, но рука вздрагивает, и темная жидкость проливается на блюдце.

– Иди, конечно. Но после занятий сразу домой. Папа уже вернется с собрания, у него будут новости. И помяни мое слово: эти евреи скоро получат по заслугам. Они еще пожалеют, что на свет родились.

Фрау Шмидт говорит о литературе. Вообще-то, это мой любимый предмет, но сегодня я не могу сосредоточиться. Все время думаю о маме и о нашем странном утреннем разговоре. Жуткие картины мелькают передо мной, одна страшнее другой. Вот молодой немец стоит один на крыльце высокого здания в Париже. Вдруг выстрел, алое пятно расплывается на груди белоснежной сорочки, беззащитный человек падает. Лейпциг заполняют сонмы евреев, они повсюду, точно крысы, грязные и злые; с ними Вальтер. Он смотрит на меня, ухмыляясь, – знает, что я подпала под его чары. И я – одураченная, навсегда погибшая. Или наоборот: в газете все ложь, и это Вальтера, парня, которого я люблю, ни за что ни про что хватают гестаповцы и бросают в тюрьму, где он будет гнить до скончания века.