Цена соли - Патриция Хайсмит

– Терез! – Кэрол протянула это слово через все слова, которые произнесла Терез, будто перечёркивая их. – Пожалуйста, приедь домой, чтобы я могла с тобой поговорить, хорошо?

Ей послышался нетерпеливый вздох.

– Но я должна знать сейчас. Ты вообще сможешь со мной видеться, когда я вернусь?

– Держи себя в руках, Терез.

Это так они разговаривают друг с другом? Такими словами?

– Но ты сможешь?

– Не знаю, – сказала Кэрол.

Холодок пробежал вверх по руке, к сжимающим трубку пальцам. Она чувствовала, что Кэрол её ненавидит. Потому что это была её вина, её дурацкая оплошность с письмом, которое нашла Флоренс. Что-то случилось, и теперь Кэрол, возможно, не сможет, да и не захочет её больше видеть.

– Суд ещё не начался?

– Он закончился. Я тебе об этом написала. Я больше не могу говорить. До свидания, Терез. – Кэрол помедлила в ожидании ответа. – Я должна попрощаться.

Терез медленно опустила трубку на рычаг.

Она стояла в холле гостиницы, направив неподвижный взгляд на размытые фигуры вокруг регистрационной стойки. Она достала из кармана письмо Кэрол и перечитала его, но голос Кэрол был ближе и говорил нетерпеливо: «Пожалуйста, приедь домой, чтобы я могла с тобой поговорить, хорошо?» Она вынула чек, снова на него посмотрела, вверх ногами, и медленно разорвала. Она бросила обрывки в латунную плевательницу.

Но слёзы не приходили, пока она не вернулась домой и не увидела снова свою комнату, не увидела просевшую в середине двуспальную кровать, стопку писем от Кэрол на столе. Она не могла здесь оставаться ещё на одну ночь.

Она переночует в гостинице, и если письмо, о котором говорила Кэрол, завтра утром не придёт, она улетит в любом случае.

Терез выволокла из стенного шкафа чемодан и раскрыла его на кровати. Из кармана торчал белый уголок сложенного носового платка. Терез вытащила его и поднесла к носу, вспоминая утро в Де-Мойне, когда Кэрол его туда положила, чуть спрыснув духами, и ироническое замечание Кэрол о том, что она его туда кладёт, над которым Терез посмеялась. Терез стояла, положив руку на спинку стула; другая была сжата в кулак, который поднимался и падал бесцельно, и то, что Терез чувствовала, было так же расплывчато, как стол и письма, на которых остановился её хмурый взгляд. Потом её рука вдруг потянулась к письму, которое было прислонено к книгам в глубине стола. Она раньше не видела этого письма, хотя оно было прямо перед глазами. Она разорвала конверт. Это было то самое письмо, о котором говорила Кэрол. Оно было длинным, и чернила на одних страницах были бледно-голубые, на других – тёмные, и какие-то слова были зачёркнуты. Она прочла первую страницу, потом вернулась и перечитала её.

«Понедельник

Моя дорогая,

я даже не иду в суд. Сегодня утром мне в приватном порядке продемонстрировали то, что Хардж намеревался против меня предъявить. Да, у них есть записи нескольких разговоров, а именно – Ватерлоо, и было бы бесполезно пытаться с этим противостоять суду. Мне было бы стыдно, не перед собой, как ни странно, а перед моим собственным ребёнком, не говоря уж о том, что я не хотела, чтобы тебе пришлось предстать перед ними. Всё было очень просто этим утром – я просто сдалась. Сейчас важно то, что я намерена делать в будущем, сказали адвокаты. От этого зависит, увижу ли я когда-нибудь ещё своего ребёнка, потому что Хардж сейчас с лёгкостью получил полную опеку над ней. Вопрос был в том, перестану ли я встречаться с тобой (и другими такими же, сказали они!). Это было не так явно сформулировано. Дюжина находившихся там лиц раскрывала рты и вещала, как судьи Судного дня, – напоминая мне о моих обязанностях, моём положении и моём будущем. (Какое будущее они мне состряпали? Заглянут ли они в него через полгода?)…Я сказала, что перестану с тобой встречаться. Не знаю, поймёшь ли ты, Терез, ты ведь так молода, да у тебя и не было никогда матери, которая бы отчаянно тобою дорожила. За это обещание они одарили меня своим чудесным вознаграждением – правом видеть моего ребёнка пару недель в году.

Спустя несколько часов…

Пришла Абби. Мы говорим о тебе – она шлёт нежный привет, так же, как и я. Абби напоминает мне о том, что я и так знаю, – что ты очень молода и обожаешь меня. Абби считает, что я должна не слать тебе это письмо, а всё сказать, когда ты приедешь. У нас только что был большущий спор на эту тему. Я ей говорю, что она не знает тебя настолько, насколько знаю я, и теперь мне кажется, что и меня она в чём-то не знает настолько, насколько знаешь ты, и это что-то – чувства. Я не очень сегодня счастлива, моя милая. Я пью виски, и ты скажешь, что он вгоняет меня в депрессию, я знаю. Но я не была готова к этим дням после тех недель с тобой. Это были счастливые недели – ты понимала это лучше меня. Хотя всё, что нам досталось, – лишь начало. Я хотела в этом письме попытаться объяснить тебе, что ты ведь и не знаешь остального – того, что было бы дальше, – и, возможно, никогда не узнаешь и не должна узнать, то есть тебе не суждено. Мы никогда не ссорились, никогда не возвращались друг к другу со знанием, что хоть в раю, хоть в аду всё, чего мы хотим, – это быть вместе. Дорожила ли ты мною в принципе настолько, я не знаю. Но всё это – часть одного целого, а нам досталось лишь начало. И у нас было так мало времени. Именно поэтому корни, которые оно пустит в тебе, будут не так глубоки. Ты говоришь, что любишь меня любую, и когда я сквернословлю, тоже. Я говорю, что люблю тебя всегда – ту, какая ты есть, и ту, какой станешь. Я бы сказала это и в суде, если бы для этих людей это хоть что-нибудь значило или могло бы что-то изменить, потому что это не те слова, которых я боюсь. Всё это к тому, дорогая, что я пошлю тебе это письмо, и думаю, ты поймёшь, почему я это делаю, почему я сказала вчера адвокатам, что больше не буду с тобой встречаться, и почему мне пришлось так сказать. И я бы недооценила тебя, если бы решила, что ты не сможешь понять и предпочтёшь отсрочку».

Она прервала чтение, встала и медленно пошла к письменному столу. Да, она поняла, почему Кэрол послала это письмо. Потому что своего ребёнка Кэрол любит больше, чем её. И поэтому адвокатам удалось её сломать, заставить делать в точности то, что они хотели. Терез не представляла себе, чтобы Кэрол можно было заставить. И между тем вот оно – написанное рукой Кэрол. Эту капитуляцию из Кэрол было бы не вырвать ни при каких обстоятельствах, Терез это знала, будь на кону она. На миг явилась дикая мысль, что Кэрол отдала ей лишь частицу себя, и внезапно целый мир последнего месяца, как исполинская ложь, дал трещину и едва не обрушился. Но уже в следующий миг Терез в это не верила. Тем не менее факт оставался фактом – она выбрала ребёнка. Взгляд Терез остановился на лежащем на столе конверте от Ричарда, и она почувствовала, как в ней лавиной поднимаются все те слова, которые она хотела ему сказать, но так и не сказала. Какое право имел он рассуждать о том, кого она любит и как? Что он о ней знает? Что вообще когда-либо знал?

«…преувеличено и вместе с тем крайне преуменьшено, – читала она на очередной странице письма Кэрол. – Но между удовольствием от поцелуя и тем, что мужчина и женщина делают в постели, мне видится всего лишь градация. Нельзя, например, преуменьшать значимость поцелуя, и никто другой не должен судить об его ценности. Интересно, эти мужчины ранжируют своё удовольствие в зависимости от того, получается ли в результате их действий ребёнок? И считают ли они эти действия более приятными, если получается? В конце концов, это вопрос удовольствия, и какой смысл сравнивать удовольствие, получаемое от мороженого в стаканчике, с тем, что мы получаем от футбольного матча… или от квартета Бетховена в сравнении с «Моной Лизой». Я оставлю это на суд философов. Но эти люди вели себя так, будто я какая-то слабоумная или слепая (плюс, как мне показалось, с неким сожалением – оттого, что достаточно привлекательная женщина, по-видимому, недоступна для мужчин). Кто-то привёл «эстетику» в качестве аргумента, то есть против меня, разумеется. Я спросила, действительно ли они хотят это обсуждать, – это вызвало смех, единственный раз за весь спектакль. Но главное, о чём я не упомянула и что никому не пришло в голову, – это что гармония и согласие между двумя мужчинами или двумя женщинами могут быть абсолютными и идеальными, такими, какими они никогда не будут между мужчиной и женщиной, и, возможно, кому-то хочется именно этого, в то время как другим – того более изменчивого и неопределённого, что происходит между мужчиной и женщиной. Вчера было сказано, ну или, во всяком случае, подразумевалось, что моё нынешнее поведение приведёт меня к глубинам человеческого порока и деградации. Да, я ощутимо пала с тех пор, как они отняли у меня тебя. Это верно – если продолжать в том же духе, подвергаться слежке, нападениям, никогда не обладать другим человеком достаточно долго, в результате чего знание человека остаётся поверхностным, – это деградация. Или жить против своей души – это деградация по определению.