Русская рулетка - Валерий Поволяев

— Надо, чтоб подсветил, — приказным тоном обронял Остапчук.

Но как же приказать юному, прозрачному, ещё слабенькому месяцу, чтобы он раздвинул неряшливое грязное поле многометровых облаков и бросил свой дрожащий неровный лучик на ночную землю?

— Хорошо, я напишу такой приказ, — наконец, не выдержал командир отряда, крикнул зычно: — Писарь!

— Не нужно писаря, — вяло отмахнулся Остапчук.

В свете фонаря он увидел, как по невысокому деревянному забору идёт облезлый, с оттяпанным по самую кочерыжку хвостом кот; часовой, перевесившись через край сторожевой вышки, заинтересованно смотрит на кота. Кот хоть и был гимнастом, а шёл нетвёрдо, будто бы хватив чего-то крепкого, пару раз чуть вообще не соскользнул с забора вниз, кое-как удержался, зыркнул зелёными светлячками глаз в темноту и пополз дальше, — и очень уж он напоминал Остапчуку врага. Те тоже вот так тихо, гибко, бескостно, не оставляя следов, по краю забора пытаются пробраться на нашу землю, ловчат, извиваются, когда на них ложится тяжёлая ладонь рабочего красноармейца, кричат и кусаются, и ему захотелось пристрелить этого дряхлого облезлого кота. Показалось, что это сделает красноармеец, но тот продолжал смотреть на кота, движение по забору для него было единственным развлечением, а сам кот — единственным нарушителем, и тогда Остапчук потянулся к деревянной кобуре маузера, висевшего у него на боку. Но вовремя спохватился, выругался:

— Вот чёрт!

— Вы о чём? — поинтересовался командир отряда.

— Да всё о том же — о луне.

Кот по кромке забора добрался до двух крашеных зелёных ящиков, куда кухня сливала помои, и спрыгнул на крышку одного из них. «Вот враг и на нашей территории», — подумал Остапчук. Он никак не мог отделаться от мысли, что кот — враг.

— Тьфу! — сплюнул Остапчук и отвернулся от окна. Действительно от ожидания можно свихнуться, всякие дурные мысли приходят в голову, сверлят череп, роятся, нет от них покоя.

В ночь операции небо малость раздвинулось, показало свою чистую плоть, украшенную мелкими колючими звёздами, затем в прореху проник зыбкий папиросный свет — ровно бы струйка дыма протекла в дырку.

— Я же говорил вам, товарищ Остапчук, что новый месяц обязательно народится, — сказал командир отряда.

— Шутки в сторону, — нахмурился Остапчук. — Не до веселья! — Он вытащил из кобуры внушительный, со стёртым воронением маузер, проверил, сунул в кобуру, на пояс нацепил две гранаты.

«А гранаты зачем?» — хотел спросить командир отряда, но вместо этого озабоченно протёр пальцами залысины и поглубже надвинул фуражку на глаза.

— Пора!

— Месяц май, а сифонит, как в ноябре, — недовольно пробормотал Остапчук, зябко передёрнул плечами: всегда, когда доводилось участвовать в операциях, он страдал от холода. Холод, казалось, вытекал из его костей, сочился, остужал изнутри живот, грудь, мышцы — движения делались вялыми, сонными; при всём том Остапчук не был трусом, и из его рук никогда не выпадало оружие.

Операция прошла гладко, финнов было семь человек, у каждого за плечами — мешок с контрабандой, оружие было только у троих и, когда они, мокрые, тяжело дышащие, появились на полянке, в ночи тяжело прозвучала очередь «максима». Пули вспороли туман у самых их ног, с визгом ушли в землю, одна со стоном, будто живая, отрикошетила от камня и унеслась в темноту.

— Клади груз и оружие на землю! — прозвучала команда.

Все семеро дружно поснимали с себя мешки, те, у кого были револьверы, побросали их на землю, подняли руки.

— Ах, какие молодцы! — восхитился командир отряда и повернулся к Крестову: — Получайте свой товар!

Шестеро оказались обычными контрабандистами-мешочниками, которые сотнями просачивались сквозь границу и также сотнями уходили сквозь дырки назад за свежим товаром, а один оказался «фруктом интересным», как выразился Крестов, — моряком из форта Ино.

Это был Сердюк.

Он сидел в штабной комнате командира отряда, потухший, с невесёлым взглядом, худой, с голым, коротко остриженным затылком. Финны тоже находились здесь же, сидели на полу, косо поглядывая на мешки с добром, которое они не донесли до цели.

Командир отряда принимал донесения с границы. Надо было определить, вызвала ли пулемётная очередь какую-нибудь реакцию на финской стороне. Пока ничего тревожного, да и одна очередь — это мелочь: граница неспокойная, стрельба здесь случается часто.

— Всё тихо, — наконец сказал он Крестову, — на той стороне — никакой реакции.

— Вы их отпустите, — Сердюк головой повёл в сторону финнов, — они ни при чём здесь, они — прикрытие.

Финны переглянулись, заговорили, и командир отряда грозно выпрямился за столом:

— А ну — т-тихо!

Финны смолкли.

— Главный — я, — сказал Сердюк. — Я — связной.

— К кому шёл на связь? — спросил Крестов.

Услышав адрес, Крестов записал его на бумажку, сверил с адресом, который получил от Брина, — по нему Брин должен был явиться на свидание с боцманом, — и присвистнул: адреса сошлись. Выходит, правильно они подозревали и правы были в своём предчувствии: один сложенный кончик должен находить на другой, одна сюжетная нитка срастись с другой, всё это — одно «литературное произведение», один «рассказ», и герой его вот он — худой, с потухшими глазами матрос.

К утру из Питера пришла машина, и Сердюка увезли в чека, к Алексееву.

Вот кому завидовал Крестов, так это Алексееву — того словно бы никогда не касалась усталость: ровен, гладок, хорошо выбрит, от него даже слабенько попахивает кельнской водой, как от буржуйского элемента. К чему-чему, а к кельнской воде, к одеколону Крестов относился с предубеждением, считая это пережитком прошлого, который навсегда в прошлом и должен остаться, пройдёт немного времени, и о кельнской воде люди забудут, о ней и сейчас уже почти забыли, только Алексеев и пользуется, черпая её из каких-то старых запасов, а в остальном Алексеев был что надо. Чекист, сыщик с большой буквы! Хорошая голова и хорошие мозги!

— Вот и свиделись, — сказал Алексеев Сердюку, как старому знакомому. — Как вы догадываетесь, мы вас ждали.

— Догадываюсь, — неожиданно вздохнул Сердюк, опустил голову. Бритый затылок, синевший корешками волос, был худым, по-щенячьи жалким, и Алексеев, который в полтора раза был старше Сердюка, ощутил в себе некое отцовское чувство — до чего дошла Россия! Скоро пацаны втянутся в войну, перебьют друг друга, земля совсем окажется пустой.

Ну что надо этому парню с бритым затылком, почему он идёт против нынешней России, против матери своей, против какой-нибудь калужской или вятской деревеньки, давшей ему жизнь, вспоившей, научившей петь песни и играть в лапту. Вместо благодарности, вместо того, чтобы оберегать эту деревеньку, защищать, он повернул против неё оружие.

— Нет-нет, действительно мы вас ждали, как дорогого гостя, — Алексеев оживлённо блеснул стёклышками пенсне, — только не думали, правда, что вас будет сопровождать целый эскорт.