Русская рулетка - Валерий Поволяев

— Ну что ж, — как ни в чём не бывало сказал Алексеев и сделал несколько шагов по комнате, — будем готовиться к кладбищенскому митингу, — он улыбнулся. — К маёвке. Раз стоит месяц май — значит, маёвка! Завтра мы вас отпустим на Нижегородскую, семь, в самом добром здравии, а сегодня, повторяю, нам надо будет кое-что обговорить…

«Почему всё-таки Герман идёт в Питер после этого совещания, а не до? Какая у него цель? Неужели действительно красинский поезд? Или покушение на Зиновьева, о котором в белоэмигрантских кругах тоже шёл разговор? Но это же несерьёзно — покушение на Зиновьева. Умный человек Герман должен это понимать. Охрана у Зиновьева не меньше, чем у Ленина. Какая же всё-таки цель у Германа? Зачем идёт сюда?»

Квартира Ромейко был взята под наблюдение. В течение двух ближайших суток была окончательно очерчена связь моряков со Шведовым — кличка Вячеславский. Затем с профессором Таганцевым, а профессора Таганцева, в свою очередь — с Козловским, важным сотрудником Геологического комитета ВСНХ, с Рафаиловой — дочерью генерал-майора, смелой, как отметил Алексеев, женщиной, с профессором Тихвинским, бывшим главным химиком «Товарищества братьев Нобель», с профессором Лазаревским — бывшим царским сенатором, ныне проректором Петроградского университета, с Ястребовым — меньшевиком, членом правления Петроградского рабочего кооператива, с меньшевиками Богомыловым и Названовым, с сёстрами-близнецами Ниной Скарятиной и Еленой Манухиной. Круг оказался широк. Алексеев часа полтора просидел в кабинете, анализируя ситуацию и людей, вовлечённых в «Петроградскую боевую организацию». Было много новых фамилий.

«Пожалуй, это умная и опасная структура, — к такому выводу пришёл Алексеев, — опаснее хорошо законспирированного и срезанного под корешок “Национального центра” и “Объединённой организации кронморяков”, о которой в Петроградской чека тоже было известно, многих других центров, комитетов и тому подобных объединений. Это делает честь профессору Таганцеву. К нему всё сводится, он — вершина пирамиды. Рядышком с ним — Шведов. И… Герман».

Алексееву очень хотелось знать, где сейчас находится Таганцев. Тот, словно бы почувствовав что-то, несколько часов назад исчез. Ну будто в воду канул. Наружное наблюдение не уследило за Таганцевым.

Алексеев вздохнул, выбрался из-за стола и отправился к начальству на доклад — сил отдела, которым руководил Алексеев, на ликвидацию организации, насчитывающей несколько сот человек, не хватало.

«Всё же где Таганцев, куда он делся?» — настроение Алексеева, пока он шёл по коридору, предъявляя мандат часовым — по дороге их встретилось двое, — было неважным, но когда он вошёл в приёмную Семёнова, то постарался всё оставить за порогом, улыбнулся бледнолицему помощнику председателя губчека с длинным унылым носом, склонившемуся над столом и, взявшись за ручку двери, спросил:

— Есть там кто-нибудь?

— Вас ждут! — помощник не спеша встал из-за стола, но Алексеев уже вырубил его из своего сознания, потянул дверь на себя и, прежде чем войти в кабинет председателя, ещё раз задал себе вопрос: «Где Таганцев, куда он скрылся?» — и вопрос второй, который раньше не приходил, а сейчас возник, ибо эти два человека были тесно связаны между собой: «А где Вячеславский, он же Шведов? Не вместе ли с Таганцевым укатил?… Но куда? Мест много. Скажем, в Москву. Или в Кострому. Или в Тверь».

Не знал Алексеев, что он недалёк от истины; то, что он не мог сопоставить, совместить с помощью фактов, он дополнял аналитическими данными — пропускал через себя, через мозг то, что есть, и дорисовывал отсутствующее звено в цепи. Чутьё Алексеева не обманывало — недаром им восхищался Крестов.

А Таганцев в это время трясся в медленном поезде, разбитом настолько, что через щели в полу было видно железнодорожное полотно. Он должен был побывать в трёх приметных местах, решить «сапропелевые» и прочие дела: в Москве, под Тверью, ещё, если позволит время, в Вологде и в Вышнем Волочке.

Спать в таких поездах невозможно: паровоз ревёт и свистит так, что лопаются барабанные перепонки, — а Таганцев ехал в головном вагоне, всё было хорошо слышно, — останавливается у каждого столба, вокруг на скамьях сидят вонючие мешочницы, дух источают такой, что пространство перед глазами покрывается серыми подвижными пятнами, разваливающийся вагон скрипит так резко и противно, что хоть зубы вырывай — они ноют, не дают покоя… Но другие поезда на юг не шли, их не было, приходилось довольствоваться тем, что имелось, пресловутыми «пятьсот весёлыми», совершенно разбитыми, с напрочь вынесенными окнами вагонами. В часть окон вместо стёкол была вставлена фанера.

Скрываться от кого-либо Таганцев и не думал, особенно сейчас, когда положен надёжный мостик в Финляндию, к зарубежным организациям, ощущал он себя как никогда спокойно и уверенно и, как говорят новые советские бюрократы в подобных случаях, «строил дальнейшие планы и ставил перед собой новые задачи».

То, что он мог вольно разъезжать по делам Сапропелевого комитета, было на руку всем, кто стоял за «Петроградской боевой организацией» — он мог создавать филиалы в других местах, в той же Вологде или, к примеру, в Вышнем Волочке.

Он хорошо понимал одно: надо сделать всё, чтобы огонь зажёгся сразу в нескольких местах, и чем больше будет этих мест, тем лучше тогда большим костром заполыхает вся Россия.

Ночью мешочницы храпели отчаянно, так храпели, что из окон вылетали плохо закреплённые фанерки и устилали собою скорбный железнодорожный путь. Впрочем, мешочники не только храпели, но и очень тихо, подленько, исподтишка портили воздух. В вагоне не было ни одной мухи — все передохли в этом воздухе.

Таганцев пробовал забыться, погрузиться в полусон-полуодурь, но не тут-то было: очередной взрыв храпа заставлял его вздрагивать и вскидываться ошалело, крутить головой, соображать лихорадочно, где же он находится, в какой такой преисподней?

Чувствовал он себя плохо, неуютно, не в своей тарелке — барские привычки у Таганцева сохранились, он любил комфорт, уют, дорогие вещи и никогда не думал, что сможет оказаться на дне, в самом низу общества, среди социальных отбросов, каковыми, несомненно, являются эти мешочники, самозабвенно портящие воздух.

Он закрывал глаза, на несколько минут проваливался в бурую шевелящуюся муть и после очередного залпа крепкого крестьянского храпа пулей выскакивал на поверхность, приходил в сознание и ожесточённо крутил головой, силясь понять, где же он находится.

Через несколько мгновений сознание приходило к нему окончательно. Таганцев оседал всем телом на жёсткой вагонной полке и с протяжным стоном закрывал глаза вновь… «Ничего, — думал он вяло, — даст Бог, придёт наша власть… Наступят такие дни, обязательно наступят, и мы ликвидируем социальное дно, какую бы форму оно ни принимало. В России не будет бедных людей, в России будут жить только богатые…»

Не знал Владимир Николаевич Таганцев, что ждёт его впереди, не знал, к сожалению…

— Маша, познакомься, это мой старый товарищ, он, можно сказать, из английских лордов — сэр, — Сорока взял руку Сердюка за локоть и протянул сердюковскую руку Маше. У Сердюка был такой вид, будто он обжёгся, на губах появилась неуверенная улыбка. — Да, самый настоящий сэр. Сэр Дюк.