Дружелюбные - Филип Хеншер

Местожительство они сменили из-за беременности жены Хью. Купили новый дом в Кингс-Кросс. Обычный дом. На улице торговали женским телом и наркотой. В ветхом кинотеатрике поодаль показывали популярные и классические фильмы, а также старинную порнушку. Неподалеку имелась мальтийская пекарня. Так и жили, полагаясь на нее и на магазины и газетные киоски у станции Кингс-Кросс. Через дорогу располагался дом поп-звезды: на асфальте иногда валялись удолбанные героином жертвы звездности. И Хью, и его жене здесь очень нравилось.

Весной она потеряла ребенка. Заговорили о том, чтобы перенести постановку «Барабана» на Бродвей, но американские инвесторы возмутились, что в постановке будут задействованы не американские актеры, и все отложили на неопределенный срок. Тем временем Хью ходил на прослушивания для мюзикла «Кин», шли разговоры о телепостановке «Бесов» Камю. В том году его стали впервые узнавать на улице – даже местные проститутки, которые отдавались за дозу крэка. Он снялся в телерекламе элитного шоколада, «Бакарди» и новейшего эластичного трикотажного полотна, какое использовалось для костюмов киногероев.

У Стивена год выдался превосходным, и он затеял большое строительство из качественнейших материалов. Никому из детей не сказали, что именно строится. В канун Рождества состоялся грандиозный семейный ужин при свечах. Приехали погостить родители Стивена из Бирмингема и мать Джоша, Кэтрин. Отцу Джоша тоже отправляли приглашение. Подумывали пригласить и отца Блоссом, Хилари, но тогда пришлось бы звать и Лавинию. Приехал коллега Стивена с семьей – они жили в сорока километрах отсюда. У него было двое маленьких затюканных детишек, очень привередливых в еде. Таких же, каким вплоть до прошлого года был Джош. Все шло гладко. Напитки подавались в гостиную. К ужину спускались старомодно, церемонно: Треско сел рядом с супругой викария, а Кэтрин – с коллегой Стивена. После пудинга, но перед десертом при свечах, поданным Блоссом в библиотеке, все гуськом двинулись в большой зал. Там, на середине лестницы, увитой омелой и остролистом, стоял церковный хор. Участников привела и расставила супруга викария. Хор спел шесть рождественских гимнов – в их числе любимую Блоссом «Посмотри, среди снегов». Она призналась Полетт, жене Стивенова коллеги, что всякий раз, заслышав эту песню, едва сдерживает слезы. Пирс женился поздно, но удачно. А вот карьера его зашла в тупик. Стивен пристроил приятеля в «Кэррадайн Кронберг Мэтиссон» по доброте душевной и ради старой дружбы. Пирс в жизни бы не догадался, как долго Блоссом пришлось его уговаривать. Через год он перестанет вмешиваться: пусть увольняют. После чего семьи перестанут общаться аж до миллениума.

После десерта наконец выяснилось, зачем затевалась грандиозная стройка. По освещенной факелами тропе детей привели к новенькой конюшне, где каждого – Треско, Тамару, Томаса и Джоша – ждал рождественский подарок: пони. Даже для малышки Тревор отыскали совсем маленькую лошадку. Вокруг шеи у каждого была повязана ленточка: красная, зеленая, голубая, желтая и серебристая. Пони вели себя смирно, ржали и фыркали. Тамара расплакалась: она хотела серую лошадку, а она досталась Джошу. «Я не хочу пегую!» Но Джош согласился поменяться с ней, и все утряслось. «Думаю, она хочет сказать – игреневую [48]», – с наигранной небрежностью сообщил Пирс затюканным детишкам. Француженка Полетт снаружи вся состояла из твердого и блестящего: платье от Лакруа, расшитое бриллиантами и с пышной юбкой кричащей бирюзово-пурпурной расцветки. Уложенные в прическу волосы блестели от воска, точно прекрасная антикварная мебель. Когда ее супруг вдоволь наговорился о лошадиных мастях и о том, как легко их спутать, она одарила его испепеляющим взглядом. «Здравствуй, утро Рождества!» – проговорил Пирс и умолк. Он знал, что через пару месяцев его уволят.

Много месяцев Хилари гадал, настанет ли день, когда, открыв входную дверь, он не обнаружит на пороге женщину, держащую блюдо, обернутое фольгой. Неужто такова участь каждого, кто, как говорится, «потерял близкого»? Осада дома вдовушками и разведенками? Сначала они шли плотным косяком: выражения их лиц: напряженные, огорченные – но выдавить улыбку им все же удавалось. Вскоре те, что надеялись, что все получится быстро, потихоньку испарились – вероятно, трезво оценив свои шансы, – и спустя пару месяцев остались три самые упорные: являлись, улыбаясь дружелюбно, но строго, и приносили то лазанью, то пастуший пирог, то беф бургиньон или петуха в вине. «Мэри принесла тебе вкусной лазаньи, Гертруда», – приговаривал Хилари, если питомице случалось оказаться в тот миг на кухне и с любопытством наблюдать за происходящим. Добрые женщины, как правило, не обижались, поскольку понимали, что новоиспеченный вдовец может быть грубоват. Разумеется, они не ждали благодарности, и, конечно же, доктор Спинстер не обязан сдерживать язвительные замечания: ведь за ними скрывается неподдельная скорбь. И визиты продолжались.

Но славные леди ошибались. Не горе занимало его мысли, а то, что он слишком хорошо помнил сказанное вслух в те последние дни; теперь, когда никого, кто это слышал, не осталось в живых.

Одна из них была вдовой, две другие – в разводе. Когда им удавалось застать Хилари в настроении, он любил расспрашивать, что послужило его причиной. Измена? Или небрежное обращение? Любопытный, кстати, повод. А может, они просто договорились пожить отдельно друг от друга? И что испытывали? Облегчение? Или боль? Занятно. Они храбро отвечали на вопросы. Одна сказала: с тех пор столько времени прошло, я стала совсем другим человеком. «Ясно», – отозвался Хилари, улыбаясь и думая о своем, ожидая, когда же она скажет: ну ладно, пора делать дела, и неохотно встанет, точно отдыхающий верблюд, которого снова тянут работать.

В первые месяцы он взял себя в руки. Избавился от конфет. Пару недель то тут, то там обнаруживались пакетики лимонных драже, фруктовых пастилок, жевательных мармеладок, леденцов, желейных батончиков и карамелек: початые пакетики, сунутые за кресло. Вроде недопитых бутылок водки, спрятанных алкоголиком. Поначалу он приходил в дикий восторг от каждой такой находки, вскидывая до плеч руки с добычей; под конец же у него больно сжималось сердце. Но настал день, когда не нашлось ничего. И он снова стал соблюдать режим дня: завтрак строго в восемь, ланч в час дня, ужин в семь вечера. Пристроив радиоприемник на то место, которое иначе занимали бы гость, ребенок или супруга, чинно трапезничал. Завел и другие привычки. Перестал выписывать газету и каждое утро, в любую погоду, шел в Брумхилл за «Дейли телеграф».

Троица его преследовательниц приносили свои кулинарные шедевры, чтобы похвастаться, но делали это не каждый день. Вероятно, боялись, что это превратится в обязательство. Так что приходилось наведываться и в супермаркет. За фруктами, овощами, хлебом, молоком, всякими штуками для завтрака, а еще бараньими котлетами и консервированным супом на случай, когда неохота возиться. Интересно, станет ли вдова, пусть даже врач на пенсии, столь же лакомой добычей для печальных одиноких старичков? Поразмыслил. И решил, что не станет.

Раз в месяц он ходил обедать с новым другом, соседом Шарифом, и хирургом из больницы, Имраном Ханом, занятным молодым человеком. Забавно: у этих ребят часто одинаковые имена, и им все равно, если точно такое же носит какая-нибудь знаменитость. Как забавно и то, что теперь Хилари не против межрасовой дружбы. Так он и выразился в разговоре с носительницами завернутых в фольгу яств. Дамы побледнели: кто-то от формулировок, а одна – от самой мысли. Имран и Шариф считали его премилым чудаком. Он любил совместные обеды. Обычно они втроем выбирались в паб куда-нибудь в Дербишир – за руль садился кто-нибудь из приятелей Хилари, и тот в кои-то веки мог принять на грудь. Шариф признавался, что впервые попробовал спиртное в тридцать два года. И наверстывал упущенное, раз в месяц позволяя себе полпинты биттера. Под разговор о мировых проблемах.