Путеводитель потерянных. Документальный роман - Елена Григорьевна Макарова

Эдит Краус, 1925. Архив Е. Макаровой.

Четкость переходов

В свои девяносто пять Эдит ослепла, но влюбляться не перестала. Сейчас — это Томи Спенсер, очаровательный вдовец с долгой и, конечно же, невероятной историей жизни. Его мы и ждем сегодня. Чем же он пленил Эдит? Всем. Джентльмен, всесторонне образованный, последний из живущих на этой земле людей ее круга, не считая Алису Зомер, но она в Лондоне и она не джентльмен. Он напоминает ей и первого мужа Карела, погибшего в Освенциме, и второго, Арпата, повесившегося в Израиле на шелковом галстуке… Оба из Вены, оба воевали в английской армии. Нет, все-таки Арпат не из этой оперы. Иная харизма. Успешный бизнесмен с сетью магазинов, торгующих дорогими итальянскими галстуками, он не был пропитан музыкой, как Карел и Томи.

Все-таки главная причина влюбленности — музыка. Некогда Томи управлял симфоническим оркестром врачей, мало того, в детстве он учился у того самого композитора Виктора Ульмана[42], произведения которого Эдит исполняла в Терезине. Томи помнит его по детству. Нервный мужчина ходит по комнате из угла в угол, курит и сбрасывает пепел куда попало. В Терезине курить запрещалось. Как же он с этим справлялся? Этого Эдит не знает. Она знает, что там он сочинил бессмертную оперу «Император Атлантиды», основал «Общество новой музыки», где Эдит исполняла его новорожденные сонаты. Невероятно, что все это сохранилось, даже обзоры музыкальных событий. Из двадцати четырех один посвящен ей — пианистке Эдит Штайнер-Краус.

— Кстати, удалось перевести на русский то, что писал обо мне Ульман?

— Да.

— Прочти вслух, интересно, смогу ли я что-то понять через чешский?

— Ты помнишь, что там было по-немецки?

— Да, — Эдит склоняет долу невидимые очи.

— «Die prachtvolle E-dur-Sonate op. 6, mit der uns Edith Steiner-Kraus diesmal beschenkte, mag aus nicht viel späterer Zeit stammen: sie sprudelt eine um die andere Herrlichkeit aus sich heraus, sie ist in Form, Invention, Stil und Satz von unbegreiflicher Reife». А как по-русски?

— «Великолепная соната ми-мажор опус 6, которой нынче одарила нас Эдит Штайнер-Краус, может относиться к чуть более позднему времени: она стремительно разбрызгивает вокруг себя великолепные образы, один за другим, она поражает нас зрелостью формы, изобретательностью, стилем и композицией». Там еще дальше было: «Все те качества, за которые Рельштаб хвалит игру Мендельсона: легкость руки, уверенность, завершенность и четкость переходов, огонь и фантазия — присутствуют в игре Эдит Штайнер-Краус. Вряд ли можно вообразить эту сонату более прекрасной, будь она даже исполнена юным Мендельсоном».

— Я поняла, это следующий абзац: «Was Rellstab an Mendelssohns Spiel rühmt: Leichtigkeit der Hand, Sicherheit, Rundung und Klarheit der Passagen, Feuer und Phantasie — es sind Eigenschaften, die auch für die Interpretin, für Edith Steiner-Kraus gelten können. Man kann sich diese Sonate, vom jugendlichen Mendelssohn vorgetragen, kaum schöner denken».

Эдит помнит все наизусть, ноты — для проформы, она в них не заглядывает. Не заглядывала. За рояль она уже не садится. Болезнь рук. Но преподавать до недавнего времени могла — это было счастьем. Тот, кто с раннего детства занимается музыкой, обладает особой памятью, — заверяет меня Эдит, хотя я знакома с разными музыкантами, но таких, чтобы помнили наизусть прозу, поэзию и целые партитуры, не встречала.

— Я слепа, как Гомер, и на сем завершается сходство, — вздыхает Эдит. И спохватывается: — Он сказал тебе, что приедет после двух?

— Да.

— А сейчас сколько?

— Два.

— Если он не появится, сможешь позвонить ему через пятнадцать минут?

— Конечно.

— А ты видела брошюру, которую Томи написал о терезинских врачах-музыкантах?

— Да. Очень хорошо оформлена, толковое предисловие. Я снабдила его фотографиями и документами.

— Ты наш клад! Помнишь, мы познакомились из‐за рисунка Фридл? Я искала что-то на обложку для нового диска Ульмана, и ты выбрала мне пастель с магнолиями… Я в них влюбилась. Представляешь, в нашу первую встречу с Томи я подарила ему тот самый диск, а он мне — горшок с магнолиями из сада. В его кибуце разводят разные цветы. Но что толку слепой ехать в такую даль? Впрочем, меня туда никто не приглашал. Невероятный Томи — он готов провести три с половиной часа за рулем, лишь бы поговорить со мной о Вене, о поэзии, о музыке, которую мы оба любим больше жизни.

В ожидании

С Томи мы знакомы давно. Мальчиком он занимался у Фридл рисованием в Находе, где его родители снимали дачу. Я навещала его в кибуце Саса, когда со шведской компанией мы снимали фильм про Виктора Ульмана, а недавно была там по просьбе его дочерей — им нужен был совет по подготовке выставки рисунков Томи в кибуцном культурном центре.

И вот тут-то начинается грустное, то, чего не знает Эдит. Томи умирает. В Иерусалим он, увы, приезжает не к ней, а в больницу Адаса, где ему делают химию. И он не садится за руль, не едет три с половиной часа, только чтобы ее увидеть и поговорить о высоком. В больницу его возят дочери, поочередно. И обе протестуют против его походов к Эдит. Во-первых, совсем недавно они похоронили мать, во-вторых, больному эмоциональные встряски не показаны, в-третьих — ожидание сжирает время.

— Где это видано, чтобы на мобильный телефон отвечал не Томи, а его дочери? — возмущается Эдит. — Ревновать к слепой девяностопятилетней даме — крайняя степень пошлости.

Тонкий профиль, поджатые губы, светлые глаза под вуалью мелких морщин — Эдит похожа на свою детскую фотографию в альбоме, за которую плененный ее красотой фотограф не взял денег. В нее и сейчас можно влюбиться.