Мемуары гейши - Артур Голден

Когда я открыла глаза, Барон стоял передо мной, вдыхая запах моих волос и шеи. Его глаза смотрели на мое отражение в зеркале, а пальцы двигались, как пауки, по моему телу. Я несколько раз пыталась его остановить, но Барон отбрасывал мои руки, как делал это и раньше.

— Не волнуйся так, Саюри, — прошептал он мне. — Я не сделаю ничего, что не должен делать. Я только хочу посмотреть, неужели ты не понимаешь? В этом нет ничего плохого. Любой мужчина на моем месте сделал бы то же самое.

Затем он начал снимать мою нательную рубашку. Мне стало нехорошо от одной мысли, что он там может увидеть, и я посмотрела в зеркало. Под расстегнутой нательной рубашкой виднелась обнаженная грудь.

Теперь руки Барона скользили по моим бедрам, он занялся моими коишмаки, которые накануне я несколько раз обмотала вокруг себя. Немного помучившись с ними, Барон тоже бросил их на пол. Я была на грани истерики, мне казалась невыносимой мысль, что Барон увидит меня обнаженной и плачущей. Я постаралась сдержать свои слезы и внимательно посмотрела в зеркало. Никогда раньше я не видела себя совершенно обнаженной. Увидев обнаженное плечо Барона, я запаниковала. Он подошел ко мне, и я шеей почувствовала его теплое дыхание. После этого я ничего не видела, потому что зеркало запотело, а я не смогла сдерживать слезы.

Дыхание Барона выровнялось. Моя кожа стала горячей и влажной от страха, поэтому, когда Барон вышел из комнаты, оставив меня одну, я начала замерзать. Бросившись к своему платью, я принялась одеваться, насколько могла быстро, так как у меня тряслись руки. Но я не могла одеться самостоятельно и была вынуждена подождать Барона, приготовившись ждать час и больше, но Барон вернулся через несколько минут. Он молча помог мне надеть кимоно и скрепил его датеимя, как это сделал бы господин Ичода. У меня возникло ужасное чувство, что я совершила что-то непоправимое. Я не хотела плакать на глазах у Барона, но не могла удержаться, воображая себя обычным домом, стоящим под дождем, по которому ручьем стекает вода. Барон на минутку вышел и вернулся с носовым платком, украшенным его монограммой. Он велел мне взять его с собой, но воспользовавшись платком, я оставила его на столе.

Барон проводил меня к выходу и ушел, не проронив ни слова. Спустя какое-то время вышел слуга со старинным кимоно, завернутым в бумагу. Поклонившись, он протянул его мне, а затем проводил к машине Барона. Всю дорогу я всхлипывала на заднем сиденье, но водитель делал вид, что не замечает этого. Я плакала уже не о случившемся со мной. Перед моими глазами предстала страшная картина — господин Ичода видит мой размазанный макияж, помогает мне раздеться и видит наспех завязанные тесемки кимоно, а затем открывает пакет и видит дорогой подарок, полученный от Барона. Прежде чем выйти из машины, я попыталась поправить макияж платком Председателя, но это мало помогло. Господин Ичода взглянул на меня, потер свой подбородок, словно сразу понял, что произошло. Развязывая мой пояс в гостиничном номере, он спросил:

— Барон тебя раздевал?

— Мне очень неудобно… — сказала я.

— Он раздел тебя и смотрел на тебя в зеркало. Он ведь не касался тебя и не ложился на тебя?

— Нет, господин.

— Это хорошо, — сказал господин Ичода, глядя перед собой. Больше мы не проронили ни слова.

Не могу сказать, что совсем успокоилась к тому времени, когда поезд на следующее утро прибыл в Киото. Если бросить камень в пруд, вода еще долго продолжает расходиться кругами после того, как камень окажется на дне. Но спускаясь по деревянным ступеням с платформы в сопровождении господина Ичода, я увидела такое, отчего на время забыла вчерашние события.

В стеклянной витрине висел новый плакат к Танцам древней столицы, и я остановилась, рассматривая его. До мероприятия оставалось две недели. Плакат повесили вчера, наверное, в то самое время, когда я гуляла по имению Барона. Этот спектакль каждый год имел свою тему, например, «Цвета четырех сезонов в Киото» или «Известные отрывки из сказки о Хайке». В этом году Танцы назывались «Мерцающий свет утреннего солнца». На плакате, нарисованном, без сомнения, Учида Козабуро — он рисовал практически все плакаты начиная с 1919 года, — изображена начинающая гейша в оранжево-зеленом кимоно, стоящая на деревянном мосту. Меня вымотали длинная дорога и плохой сон в поезде, поэтому я долгое время любовалась красками, прежде чем обратила внимание на девушку в кимоно. Ее взгляд устремился на восход солнца, а глаза были серо-голубыми. Я схватилась за перила, стараясь не потерять равновесия. Учида нарисовал на этом плакате меня.

По дороге со станции господин Ичода показывал на каждый встречавшийся нам плакат и даже попросил рикшу подъехать к супермаркету, где ими заклеили всю стену. Видеть себя по всему городу оказалось не так волнительно, как я ожидала, потому что я представляла себе бедную девушку, изображенную на плакате, стоящей перед зеркалом с развязанным поясом рядом с пожилым мужчиной. В любом случае, я ожидала услышать различные поздравления на следующий день, но вместо этого узнала, что за подобного рода славу приходится платить. Еще когда Мамеха помогла мне получить роль в Танцах, я услышала множество неприятных замечаний в свой адрес. После появления плаката стало еще хуже. На следующее утро, например, одна начинающая гейша, дружелюбно настроенная еще неделю назад, отвернулась, когда я поклонилась, приветствуя ее.

Что же касается Мамехи, то, посетив ее апартаменты, я выяснила, что она очень горда мной, словно сама красовалась на этом плакате. Ее, конечно, не обрадовала моя поездка в Хаконэ, но она, казалось, так же, как и раньше, радовалась моему успеху. Я беспокоилась, что она воспримет мою встречу с Бароном, как предательство. Мне казалось, господин Ичода должен был ей все рассказать. Но даже если он и рассказал, она никогда это не обсуждала. И я тоже.

Через две недели открылись Танцы. Первый день в гримерной Театра Кабуреньо я очень обрадовалась словам Мамехи, что на спектакль придут Председатель и Нобу. Накладывая макияж, я спрятала в платье носовой платок Председателя. Мои волосы сильно стянули шелковой лентой, потому что я должна была надевать разные парики. Увидев себя в зеркале без привычного обрамления из волос, я обнаружила некоторую угловатость лица, которую раньше не замечала. Может показаться странным, но, осознав, что не знаю форму своего лица, я сделала неожиданный вывод — в жизни не все так просто, как мы представляем.

Через час я уже стояла с другой начинающей гейшей, готовая к первому танцу. Нас одели в одинаковые красно-желтые кимоно, с оранжевыми поясами, расшитыми золотом, и мы напоминали солнечный свет. Раздались звуки барабанов, заиграли все сямисэны, и мы танцевали, словно нанизанные на одну нить бусы, — наши руки скрестились, веера раскрылись одновременно. Я поняла, что до этого никогда не чувствовала себя частью чего-то целого.

Закончив этот танец, я побежала сменить кимоно. Следующий танец под названием «Утреннее солнце на волнах» я исполняла одна. Он рассказывал о служанке, которая купалась по утрам в океане и полюбила дельфина. На мне было роскошное розовое кимоно с серым рисунком, а в руках я держала шелковые голубые нити, символизировавшие воду вокруг меня. Дельфина играла гейша по имени Умийо. Смена моих костюмов происходила так быстро, что у меня оставалось всего несколько минут на поклоны перед публикой. Мне удалось увидеть сидящих рядом Председателя и Нобу, причем Председатель отдал Нобу явно лучшее место. Нобу внимательно следил за происходившим на сцене, а Председатель, казалось, дремал. Прозвучала музыка, и я поняла: сейчас будет танцевать Мамеха. Я смотрела ее танец не больше пяти минут и тем не менее никогда не забуду впечатления, которое он на меня произвел. Большинство танцев школы Иннуэ связаны с той или иной историей. История этого танца «Придворный возвращается к своей жене» основывалась на китайской поэме о придворном, общающемся с женщиной из императорской семьи. Однажды его жена прячется рядом с дворцом, пытаясь выяснить, где ее муж проводит время. Наконец, она видит, как он прощается со своей любовницей. Но за ночь, проведенную на улице, она простужается, заболевает и вскоре умирает. Мамеха играла жену, умирающую от простуды, а гейша Конако — роль ее мужа, придворного. Я смотрела танец с того момента, когда придворный прощается с любовницей. Он изображает благодарность ей за проведенную вместе ночь, а затем идет навстречу восходящему солнцу, чтобы взять у него немного тепла для своей любимой. В этот момент начала танцевать Мамеха, невидимая мужем и любовницей. То ли Мамеха так красиво танцевала, то ли сама история была очень трогательной, но меня переполнило чувство грусти, словно я сама оказалась жертвой этого ужасного предательства. В конце танца солнечный свет заполнил сцену, а Мамеха подошла к группе деревьев и начала танцевать сцену смерти. С этого момента было невыносимо грустно продолжать смотреть танец, да и мне следовало идти в гримерную и готовиться к следующему выходу. Во время каждого представления в течение следующего месяца я готовилась к своему выходу, вспоминая «Придворный возвращается к своей жене», пока не начинала слышать тихую мелодию грусти.