Горячие моторы. Воспоминания ефрейтора-мотоциклиста. 1940-1941 - Гельмут Гюнтер

– Эй, парень! Подожди-ка минутку. Как в твоем отеле с обслуживанием номеров… – И международным жестом показал, что хочу есть.

– Отпусти меня. Мы грузим тяжелораненых! – И он скрылся.

Мы переглянулись. Вернер наморщил лоб – верный знак того, что лежавшие вокруг нас солдаты сейчас услышат образчик классического канцелярита. В прошлой гражданской жизни Вернер был правительственным чиновником.

– Тише. Прекратите разговоры. Слышите?

Вернер закрыл рот на полуслове, и мы оба внимательно прислушались. Теперь, несмотря на шум в большом помещении, мы ясно услышали звук приближающихся очередей. Наши привычные солдатские уши улавливали их, словно они раздавались в самой непосредственной близости.

– Мой дорогой Гельмут, фронт снова нас настигает! – прокомментировал Вернер.

Я тут же подумал, учтя все обстоятельства, что мы готовы, за исключением наших ног. Но в стремительно развивающейся боевой обстановке именно они и являлись самой важной частью тела.

От соседей мы узнали, что рядом проходила железная дорога. И если внимательно прислушаться, мы время от времени могли слышать гудки паровозов. Тем не менее мы всерьез не думали о самом худшем развитии событий. Так или иначе должно было все устроиться. Когда же и следующий день был на исходе, а наши ноги никто так и не осмотрел, мы понемногу начали впадать в уныние. В течение ночи, пока мы спали, большую часть тяжелораненых и не способных ходить солдат эвакуировали на железнодорожную станцию. Вокруг нас заметно опустело. Господи! А как нам уйти отсюда с нашими обмороженными ногами? Было, вероятно, около 16 часов, когда оконные стекла, те, что еще остались, задребезжали. Стреляли танки! В палату вбежал врач и закричал:

– Все ходячие раненые – немедленно на железнодорожную станцию. Остальным приготовиться! Вас будут эвакуировать. Сохраняйте спокойствие. Вывезут всех!

Мы понимали реальное положение дел. Если танки уже настолько близко, весьма сомнительно, что всем, кто здесь находился, действительно удастся уйти. Возможно, никакой паники не началось, но и о полном спокойствии тоже речи быть не могло. Мы быстро переглянулись.

– Ты сможешь, Вернер?

Нам не требовалось много слов. Вернер был хуже, чем я. У него были обморожены все пальцы ног, а у меня только пятки. Если надо, я мог ковылять на пальцах. Вернер кивнул:

– Надо что-то делать. Ясно, что тут будет!

Мы с огромным трудом и болью встали на ноги и пошли. О господи! Мы не просто снова услышали пение ангелов, мы услышали ангельские хоры! Превозмогая страшную боль, мы добрались до выхода. Переводя дух, мы прислонились к двери, сжимая зубы до скрежета. На улице царил полнейший беспорядок. Потерявшие голову тыловики носились взад-вперед. Снаряды русской артиллерии, сокрушая отдельные дома на соседней улице, делали положение еще отчаяннее.

Лишь одна мысль держала нас на ногах: добраться до железнодорожной станции, сесть на поезд, любой ценой. Мы уже поковыляли вперед прямо в грязных бинтах, когда перед дверью медицинского сборного пункта остановился пустой грузовик. Тем временем к нам подошли и другие раненые, и, наконец, появилось несколько санитаров. Несмотря на страх не успеть, у всех хватило здравого смысла не толкаться у грузовика. Поэтому посадка пошла довольно быстро, и полностью загруженный грузовик понесся к железнодорожной станции.

– Постарайтесь сесть в поезд. Мы не сможем вам помочь, нам надо возвращаться за остальными! – прокричали нам санитары и унеслись на грузовике.

Перед нами стоял немецкий скорый поезд! Один лишь вид ряда вагонов был словно приветом из дома! Как будто строгая официальная надпись немецкой государственной железной дороги на вагонах говорила: «Добро пожаловать!»

Как давно мы в последний раз видели немецкий поезд? «Добро пожаловать!», впрочем, ограничивалось лишь этим. Вагоны были настолько набиты ранеными, что мы не могли вообразить, куда там воткнуться пресловутой иголке, уже не говоря о нас. Стеная от боли, мы, толкаясь и распихивая друг друга, прокладывали себе дорогу к вагонным поручням. Не было никакой враждебности из-за того, что нам никто не помогал. Люди были стеснены настолько, что, стоя в проходах, не могли пошевелиться. Но люди лежали не из нежелания встать. О нет! Просто у них были настолько тяжелые ранения, что они заслуживали большего внимания…

В конце концов нам с огромным трудом все же удалось отыскать себе местечко. С отмороженными больными ногами нам пришлось стоять!

В купе невозможно было пошевелиться. Мы стояли там, где удалось встать, нравилось нам это или нет. Можете себе представить, что настроение в поезде царило отнюдь не радостное. Голод (мы уже успели забыть, когда в последний раз ели), холод и вши. То были худшие часы в моей дотоле славной военной карьере!

Вернер полдороги провисел в проходе соседнего купе, а меня прижали к солдату, который уперся окровавленными бинтами культи руки в мое плечо, чтобы никто не толкнул ее. Естественно, в этой плотно сжатой человеческой массе ни о какой медицинской помощи не могло быть и речи. Раненые все время стонали от боли.

– Пожалуйста, можно мне кусочек хлеба? – стонал совсем молоденький, больше походивший на мальчика рядовой солдат. Он лежал прямо у меня в ногах. Несмотря на холод, пот ручейками катился по его лбу, и никто ему не мог помочь. Вернер вынул из кармана раздавленную плитку шоколада и протянул мальчишке. Тот посмотрел с благодарностью, и на некоторое время стало тихо.

Если бы только поезд отошел! Но он, словно пригвожденный намертво, продолжал стоять в течение многих часов, а звуки боя уже раздавались из поселка. И лишь стоическое безразличие или последние остатки укоренившейся дисциплины не позволяли солдатам нервничать. Они покорились, почти безучастно, своей судьбе. Наконец толчок сотряс вагоны. На мгновение стало удивительно тихо. Я посмотрел на Вернера. С гримасой на лице, по всей вероятности выражавшей усмешку, он оглянулся на меня. Должно быть, то же выражение он увидел и на моем лице. Мы поехали! Внутренне я уже смирился с тем, что мы никогда отсюда не уйдем и что русским придется взять на себя ответственность за несколько сотен больных и раненых. Теперь, когда поезд тронулся, у меня зародилась робкая, очень робкая надежда на благополучный исход. Прошло около часа. Стоны и крики раненых не давали говорить. Я больше не чувствовал ног. Казалось, будто тело начиналось с живота. Во всем поезде воцарилась полная летаргия. Но мы ехали, и только это имело значение! По какой-то причине не работало отопление. Ветер от движения беспрепятственно дул через грубо заколоченные досками окна. Даже при том, что мы теснились как сельди в бочке, нам было ужасно холодно, но какое это имело значение? Главное было то, что мы уходили от катастрофы, которая разыгрывалась в районе станции отправления.

Наконец, по прошествии многих часов, поезд остановился на маленькой железнодорожной станции. Немного вытянув шею, я смог разглядеть полоску платформы. Но я увидел больше; увидел, как первых умерших просто выбросили из окон. Тяжелораненых, с ранениями в живот и подобными, уложили в купе. Сами они не могли этого сделать, для них это было слишком трудно.