Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Казалось, что Мариамна или лежала в обмороке, или вполне примирилась со своей участью, так как она перестала рваться и молчаливо, неподвижно лежала внутри повозки. Дамазипп льстил себя надеждой, что почти все трудности уже побеждены, и давал себе слово никогда не впутываться в подобные предприятия. Он уже видел себя здоровым и невредимым в портике своего патрона, получающим награду за свою ловкость, когда повозка снова была остановлена препятствием, сулившим опасное и долгое замедление.

Вытянувшись длинной цепью, во всем показном величии и достоинстве, свойственных этому обществу девственниц, перед головами белых коней проходила процессия весталок. В Риме не было ни одного человека, который бы не был охвачен суеверным ужасом при одной мысли о возможности прервать торжественную нить этих священных дев, посвятивших себя служению той богине, частными атрибутами которой были тайна, древность и беспощадное мщение за всякую обиду.

Облеченные в свои длинные белые платья, простые и суровые, без всяких иных украшений, кроме узкой пурпуровой каймы вокруг покрывала, они медленно двигались величественной колонной, как видение из другого мира. Внушительного вида и высокого роста жрица, бледная и спокойная, с важной осанкой, шла впереди. Они были убеждены в том, что им вверено счастие государства и безопасность города и что, сохраняя таинственные символы в своем храме, они охраняли и само бытие нации. Вот почему во всех случаях общественной борьбы и смуты безбоязненные весталки обыкновенно показывались на улицах с целью своим влиянием водворить мир. Им нечего было бояться оскорблений или надругательств. Прикоснуться к весталке или хотя бы помешать пройти носилкам, на которой несли ее, было преступлением, караемым смертью, и общественное мнение в подобном случае превосходило сам закон своей строгостью. Неприкосновенность и всевозможные привилегии были даны этому учреждению различными законами. Когда весталка входила в Рим, перед ней и за ней шли государственные ликторы, и если на пути случайно и непреднамеренно ей попадался приговоренный к казни преступник, он получал помилование и был тотчас же отпускаем на свободу.

Возможно, что Мариамна имела какое-то смутное воспоминание об этом обычае, так как едва лишь кони остановились, чтобы пропустить процессию, она испустила резкий крик, который заставил ее остановиться. Хранители ее собрались около повозки, готовясь к сопротивлению. Оарзес благоразумно держался в стороне, а Дамазипп, несмотря на все свои усилия взять наглостью, дрожал всеми членами.

По мановению великой жрицы длинная белая линия остановилась неподвижно, между тем как ликторы схватили коней за уздцы и окружили повозку. Кругом уже собралась толпа любопытных зрителей, и багровое зарево объятого пламенем Капитолия бросало отблеск на эти смуглые, охваченные любопытством лица, представлявшие странный контраст с облаченными в покрывала холодными и неподвижными, как мрамор, лицами дев, остановившихся посреди улицы.

Двое ликторов схватили Дамазиппа за обе руки и бесцеремонно подвели его к великой жрице. В нескольких шагах от нее он упал на колени и начал ломать руки с комическим страхом, в то время как столпившийся около него народ смеялся, отпускал по его адресу насмешки и если воздерживался от насилия, то единственно из уважения к весталке.

— Это рабыня, наша рабыня, купленная на собственные деньги на рынке, священная дева. Я могу в этом поклясться, могу доказать это. О, проклятый Оарзес, когда же ты меня выручишь из этого безвыходного положения?

В эту минуту приблизился хитрый египтянин, спокойный и хладнокровный, с видом человека, уверенного в правоте своего дела. Между тем Мариамна напрасно старалась освободиться. Она была так искусно связана и закутана, что едва могла пошевелиться и вовсе не могла сказать слово. Но она все же делала отчаянные усилия в надежде, что ей окажут помощь, и ежилась всем телом, чтобы освободить губы от давивших их повязок.

Со спокойным достоинством, составлявшим отличие ее должности, жрица показала пальцем на повозку, заключавшую пленницу, и из-под ее покрывала медленно и ясно прозвучал вопрос, который все зрители выслушали с почтительным страхом:

— Какое преступление совершила она?

— Никакого преступления, священная дева, никакого преступления, — повторял коварный Оарзес, отлично зная, что право помилования, каким любили пользоваться весталки, вероятно, будет менее применимо, когда дело пойдет о беглой рабыне, а не об осужденном преступнике. — Это просто беглая раба, простая танцовщица. Как мне говорить о таких вещах в твоем священном присутствии?.. Почти с неделю назад я купил ее, как это знает и может подтвердить находящийся здесь друг мой. Не правда ли, Дамазипп, что ты можешь поклясться в этом, достойный гражданин? Я заплатил за нее только две тысячи сестерциев, однако это большие деньги для меня, бедного человека, и половину их я занял вот у этого самого моего друга. Я купил ее у всех на глазах на рынке и привел домой к моей жене и детям, чтобы она пряла лен, чесала пряжу и честно зарабатывала свой кусок хлеба. Это был бы честный образ жизни, священная дева, и вот почему она сбежала. Я дал знать об этом эдилу, а сам без замедлений пустился на розыски. Сегодня я нашел ее с нарумяненными щеками, с украшенной золотом грудью и пьяную в непристойных местах, какие она прежде часто посещала. Тогда я ее связал и поместил на носилках, но носилки сломались… Ведь я беден, священная дева, и не знатного рода, хоть и римский гражданин… Носилки, говорю, сломались, а в это время тут проезжала повозка моего патрона. Я и посадил ее туда, чтобы отвезти к себе, потому что она все еще была обомлевши. Все это чистейшая правда, клянусь тебе в том, и вот он, мой друг, тоже в этом поклянется. Не так ли, Дамазипп?

Этот последний сопровождал каждое слово рассказа своего сообщника теми живыми итальянскими жестами, которые представляют так много доказательства и убедительности. Эти жесты не оказались без воздействия на зрителей, предрасположенных, как это всегда бывает, верить самой гнусной клевете, в особенности, когда она опирается на свидетельство, хотя бы и вовсе малоценное. Они подошли так близко, как только позволяло им уважение к великой жрице, и гневно смотрели на несчастную девушку, неподвижно лежавшую в повозке.

Под длинным белым покрывалом весталки, может быть, блеснул взгляд сожаления или презрения к закутанной пленнице, смотря по тому, сочувственно или негодующе отнеслась она к провинностям заблудшей сестры. Но каково бы ни было ее личное мнение, объяснение, данное Оарзесом, могло оказать только одно впечатление на жрицу. Бледной и исхудалой рукой она сделала презрительный и нетерпеливый жест. Высокая похоронная фигура направилась вперед еще более гордым и суровым шагом, и процессия двинулась далее, унося с собой последнюю слабую надежду на помощь, остававшуюся у Мариамны.

Как несчастная загнанная серна, захваченная в сетку и чувствующая, как острая морда ищейки касается ее бока, еврейка сделала конвульсивное движение, благодаря которому, наконец, свалилась завязывающая ее рот повязка. В эту минуту душевного томления имя возлюбленного инстинктивно пришло ей на уста, и без надежды, помимо воли, она закричала резким, перепуганным голосом: «Эска! Эска!»