Рай на земле - Яна Темиз

Но сейчас Вера совершенно забыла о нем: позади нее, на пустой, видимо специально освобожденной ради этого стене, висели две картины. Длинные и узкие, в разных, но похожих по стилю рамах, они казались одним полотном, по чьей-то прихоти разрезанным надвое. Вернее, не полотном, подумалось ей, это же шелк, разве можно так сказать о шелке – полотно?

Юноша и девушка, садовник и садовница, что-то делали в саду, но… но умеющая видеть Вера сразу поняла, что здесь изображена любовь. Она видела это так ясно, словно любовь можно было так же точно и педантично выписать тонкой кистью, как были выписаны каждый листочек на кустах и каждая иголка на причудливо изогнутой сосне. Руки влюбленных, разлученных багетчиком, были заняты делом: бледная, изысканно причесанная девушка собиралась срезать ветку садовыми ножницами, а юноша приближал нож к какому-то странному цветку. Но глаза их смотрели друг на друга, и взгляды их встречались где-то вне пределов картин, вот прямо здесь, в этой комнате, они действительно рассекали пространство, как крыло ласточки…

– Они должны быть вместе, правильно? – дав ей насмотреться и освоиться в картинах, произнесла Елена Георгиевна. – Вот они и встретились наконец.

Влюбленные не улыбались: то ли чувство их было слишком серьезно и важно, то ли слишком ново и сильно, и его нельзя было облегчать и упрощать улыбками. Или они такие грустные из-за того, что любовь их нежеланна, запретна и им грозят препятствия – вроде тех рам, которые разлучают их?

На картинах не было счастья – только любовь.

И вообще почти ничего не было, во всяком случае ничего лишнего.

Тонкий, еще больше истончившийся от времени сероватый шелк не был раскрашен, даже сада почти не было – так, разве что его лаконичный символ: сосна, куст, протянувшаяся откуда-то ветка, цветок. Пустое пространство было заполнено не элементами пейзажа, а чувством, и от этого не казалось пустым. Воспитанным в европейской традиции такая картина могла показаться незавершенной, наброском, а не законченным произведением, но для восточного восприятия этого было достаточно. Домысливать – дело смотрящего, и художник оставляет простор, уважая его право понять картину по-своему.

Он изобразил только любовь – ничего больше.

– Китайские Ромео и Джульетта, да? Хороши, правда? Только их нельзя вешать на свету, краски могут выгореть… но вы ничего не спрашиваете?

– Да, – спохватилась Вера, – вы же говорили, у вас только одна?..

– Теперь, как видите, обе, – Елена Георгиевна вздохнула. – Встретились все-таки.

– Вам Олег Евгеньевич ее отдал, вторую? – сообразила Вера. – Но как он узнал? Как вы все выяснили?

– Узнал… он все гораздо раньше узнал. Непонятно только, как он выяснил, что я в Анталью поеду, но я думаю, он просто услышал. Когда мне Инночка позвонила, я в саду сидела, под яблоней… я там люблю почему-то, в том углу. Он у нас раньше каким-то заброшенным был, даже ту, дальнюю, яблоню мама не любила. И малина там, словом, джунгли какие-то, а не сад. Но в последнее время – вот ведь как бывает! – меня как будто тянет туда… и он там умер… в нескольких десятков метров от меня, господи! А Олег… он все понял еще тогда, когда пришел бумаги подписывать. Понял и решил меня убить.

Последняя фраза прозвучала совершенно дико, Вера даже подумала, что ослышалась. Вроде только что ее собеседница была вполне вменяема? Или все-таки не была?..

– Он меня, оказывается, привык ненавидеть с самого детства. То есть тогда он, понятно, не знал – кого именно, не лично меня, а Ту Женщину, Которая… ну, и так далее. Я так поняла, что его мать… исключительно громогласна. Я уж и забыла – какая она.

…Но вспомнила сразу.

Все-все вспомнила, до мельчайших подробностей, стоило только услышать этот голос. С ним тотчас же вернулись все обидные и злые слова, сказанные по телефону, все ехидные взгляды, все слова из той анонимки, которую, вопреки всем правилам, показал ей имеющий на нее виды парторг. Она ничего не забыла, ей только казалось, что она забыла.

Она снова стояла перед этой женщиной, стояла, как провинившаяся девчонка, понимая, что не имеет права сесть, словно та была королевой, а все остальные ее послушными подданными. Она всегда управляла всеми, как хотела, эта вдовствующая королева, которой все подчиняются по привычке. Теперь она была очень стара и не заботилась о том, чтобы выглядеть моложе, но непоколебимая уверенность в своей власти и в своем праве управлять этими глупыми людьми осталась в ней прежней.

Прежними были и интонации.

– Явилась, дрянь такая? – Елена Георгиевна даже вздрогнула, потому что никогда ни от кого, даже в давних советских очередях, не слышала такого обращения: то ли красота, то ли доброжелательная улыбка, то ли внушенное отцом достоинство, с которым она привыкла держаться, всегда защищали ее от хамства и грубости.

Сама она никогда даже не выговорила бы такого слова и растерялась, услышав его.

– Анна Ивановна, пожалуйста, – негромко, но решительно защитила ее Лида, похоже, впервые решившаяся противоречить свекрови. – Елена Георгиевна наш гость, я сама ее пригласила. Вы могли бы…

– Могла бы? Да ничего подобного! Ты ее пригласила! В мой дом, между прочим! После того, что случилось с моим сыном! Да ей и не такое сказать надо, она сама знает! Дрянь и воровка! Мало ей было моего мужа, так теперь и сын…

– Анна Ивановна, ради бога! Что вы говорите, подумайте, ведь столько лет прошло, а Олег сам…

– Сам?! – взвилась эта гарпия.

„Зачем я согласилась? – в отчаянии думала Елена Георгиевна. – Зачем я сюда пришла? А Лида о чем думала, интересно? Так настойчиво звала, я думала: и правда, дело, а вот что вышло! Я уйду, сейчас же уйду!“

Она не сталкивалась с хамством и не умела держать удар. Гордо и вызывающе уйти она тоже не смогла, словно окаменела из-за этой Медузы Горгоны. Потом, когда она вспоминала этот невероятный визит, она, как это обычно бывает, представляла себе разные варианты развития событий, придумывала достойные ответы, вела себя так, как ей хотелось бы, и так, чтобы было не стыдно вспомнить. Но в тот момент, как это тоже нередко бывает, достойные ответы не приходили в голову, и она смогла только жалобно выдавить:

– Лидочка, я не понимаю…

– Сейчас поймете, Елена Георгиевна, – обреченно вздохнула Лидия Дмитриевна. – Я вас для того и пригласила, чтобы все рассказать…

– Он часами просиживал в этом углу, а я не догадалась! Он и дачу-то там купил специально, теперь я знаю! Я никогда не любила там бывать, как чувствовала… нехорошее там место, он и умер там, в саду! – старуха начала задыхаться, но только сердито отмахнулась, когда в комнату заглянула какая-то женщина с чем-то вроде лекарства в руках. Лидия Дмитриевна сделала ей незаметный знак, та понимающе кивнула и, не обращая внимания на недовольство пациентки, вошла и принялась за дело.

– Анна Ивановна, давление пора померить, и лекарство ждет, и волноваться вам так совершенно не надо. Пойдемте-ка, – она ловко крутанула кресло старухи, и Елена Георгиевна только сейчас поняла, что это инвалидное кресло, а вовсе не трон королевы-матери. – Все это так давно было, – не умолкая, ворковала эта сиделка или медсестра, видимо хорошо изучившая нрав своей подопечной и не боявшаяся ее, – сейчас вам следует о себе подумать, правильно? Евгения Романовича давно нет, Олег скоро вернется, все будет хорошо. А если вы будете так кричать…