Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Вместо Себя Всевышний поставил перед фараоном Моисея. Здесь начало и других предстоятельств. Царь, вместо народа, стоит перед Господом и он же, вместо Господа, – перед народом. Но отсюда и страх подмены. Злой, загнанный в угол фараон всё не верит Моше, всё думает, не самозванец ли он. Оттого новые и новые казни. Советники твердят, что отпускать Израиль – глупость, и он слушает их, а не Всевышнего.

Моисей был обращен к Богу, и необходимость говорить с людьми смущала его. От природы косноязычный, он тяжело, неуверенно подбирал слова, заикался. Судьба назначила ему быть передаточным механизмом между Господом и его народом, но звенья цепи плохо отковали, вдобавок не зачистили и не смазали, да и ехать пришлось не по хорошей дороге, а напрямик по пустыне. По ямам и по камням. По этой причине всё двигалось рывками и с неимоверным скрежетом, от напряжения дрожало, скрипело, и не отступал страх, что вот сейчас цепь соскочит с колеса, того хуже, порвется.

Нам говорили, что семя Иакова должно выйти из Египта, из дома рабства и идти в Землю Обетованную. Но истинная цель провидения – не была ли она другой? В любом случае, избранным народом засеяны поля многих и многих египтов.

Назначение избранного народа – быть жертвой. Едва что-то не так, другие с восторгом, с упоением тащат его на алтарь всесожжений. После на время опамятуются. Правда, иногда по воле Господней на жертвеннике место евреев занимает телец, запутавшийся рогами в терновнике.

Исход дорого обошелся и Египту, и избранному народу. Стоила ли овчинка выделки? Ради чего столько страхов и жертв, моров и казней? Ведь был другой путь: просто переименовать Египет в Землю Обетованную. Евреи от зари до зари строят царский город, сами режут тростник, сами месят глину, потом шабашат – сидят вокруг котлов с мясом. Наедятся и спокойно спят.

В доме для престарелых я навещаю одного старика, возможно, он наш свояк. В двадцать первом году церковь, в которой старик священствовал, спалили, с тех пор он почти без перерыва сидел. Общий срок – больше тридцати лет. Родных у него нет, во всяком случае, ни о ком из них он не знает. Старик худ, вообще неимоверно изнурен и запущен. Каждый раз с помощью санитарки я мою его и кормлю – так, даже за деньги, ничего не добиться. Ест он с жадностью, про запас не оставляет ни крошки – старая лагерная привычка: что в тебе – то твое, остальное украдут. Иногда мы с ним говорим о богооставленности народа после Иосифа, о том, как и почему Господь вспомнил об Израиле. Спор между Богом и жрецами и между Богом и фараоном давно кажется ему странным, фараон для него – тоже жертва. Теперь, устав, он соглашается и на рабство, и на Египет, словом, на всё, против чего прежде бунтовал, получал новые и новые сроки. Староверов он не любит и коммунизм связывает с расколом, впрочем, не спорит, что при Советах трещину заровняли. О цене, которая за это заплачена, и о том, с кого можно, а с кого нельзя за эту цену спрашивать, старик говорить не желает. Через меня он передает на волю письма, зовет их по-лагерному «малявами». Адресат – женщина, которой давно нет в живых, так что письма остаются у меня.

Не видя образа Бога, не слыша Его голоса, они шли за столбом дыма и огня. Так же позднее завеса скрыла Святая Святых.

Странники, идущие по России от одной святыни к другой, есть подлинный народ Божий, кочующий по пустыне. Красное море пока не перейдено, однако они уже встали, пошли прочь из земли греха. Вырвали из нее свои корни и теперь знают: Отец Небесный ждет их.

Змея, которой народ не спеша извивался, бредя по Синаю в Землю Обетованную, когда он пробирался сквозь горные теснины, казалась совсем тощей, но на равнине она раздавалась, делалась поперек себя шире, будто только что объелась манной и перепелами.

В детстве, много болея, Коля думал, что, если умрет, с ним умрут и остальные. Отец однажды при нем что-то сказал об общей судьбе и общей истории, и он это запомнил. Думая о народе, Коля представлял огнедышащего дракона. Будто кочевое племя со своими стадами, дракон, извиваясь всем телом, полз и полз по пустыне. Пламя, что вырывалось из его пасти, было Духом Божьим. Господь в огне и дыму вел тех, кого избрал, по Синаю.

Кормчий говорит, что, пока Израиль шел по Синаю, его вело облако Славы Господней. Где оно останавливалось, там устраивался на ночлег и народ. Облако странника – его молитва к Господу. Идти можно только в согласии с ней. Что в слове, что в пути – один камень преткновения.

Для греков рок неодолим. Течение судьбы – будто воронка; она засасывает, затягивает тебя всё глубже. Силы противостоять ей нет ни у кого. Мы обречены, надежды наши зряшны. По-другому для потомков Авраама. Для них жизнь не случайна и не бесцельна, она путь от грехопадения к спасению. Хотя дорога трудна, полна сомнений. Хотя мы и плутаем, и топчемся на месте, бывает, даже отступаем от Господа. Не исключаю, что одну из петель, что человек, возвращаясь к Всевышнему, одну на другую нанизывает, греки приняли за суть мироздания. И все-таки однажды, выбравшись с Божьей помощью из западни, мы идем дальше. Здесь своя опасность. Дело в том, что попытки наверстать время, бежать и бежать к Господу, не разбирая дороги, опять заталкивают в греческий водоворот. В спираль, штопор, из которого нет выхода. Такое ощущение, что темп, ритм спасения задан еще в Синае. Это перекочевки, при которых стада овец и коз – твоего главного достояния – идут к Земле Обетованной, не изнуряясь. Лишь при этой мере времени и мере пути наша дорога к Господу будет отказом от греха, обращением к добру, а не лихорадочным, лишенным смысла метанием.

Еще насчет дороги. Убежден, устройство мира таково, что Исход возможен, лишь пока впереди нас идет Господь. Стоит человеку занять его место, как, и не подозревая этого, мы шаг за шагом поворачиваем обратно. Что касается палиндромов, о которых мы в Москве проговорили с тобой целый вечер: хорошо представляю, как два актера (может быть, братья) читают длинный палиндромический монолог. Всё больше и больше разгораясь, идут навстречу друг другу. И вот звук, который они произносят вместе, хором, – вершина, но и та точка, где свет, столкнувшись с поверхностью воды, ломается, возвращается назад. Она, если хочешь, – начало, нулевой меридиан. Здесь, что бы ни думали исполнители, всё смешается. Одни перейдут море и пойдут дальше, другие, испугавшись пустыни, повернут вспять. Так или иначе, прежде и первые, и вторые этой встречи боялись, а тут, будто чужие, просто пройдут мимо. Никто никого не вспомнит и не признает.