Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Скитания Израиля по Синаю есть путь народа к Богу. Как и сотворение мира, он разбит на дневные переходы, после которых семя Иакова останавливалось на привал, раскладывало свой походный храм и приносило благодарственную жертву Богу. Но Господь прощал не все грехи; как и твой кормчий, самые тяжкие народ взваливал на козла отпущения и вместе с другой нечистотой выводил из стана, гнал куда-нибудь подальше в пустыню. Только освободившись от зла, затем дав себе и скоту ночной отдых, Израиль снова трогался в путь.

В Исходе – страшная зависимость народа от чуда. Трудность несамостоятельного пути. Она и в природе, и в истории, то есть во всем, что сопровождает веру. Израиль уходит против и вопреки естеству и никогда об этом не забывает. Отсюда страх, что чудеса кончатся, в то же время усталость от них. И, в общем, крайняя усталость народа от Бога. Вера требует от человека большего, чем ему дано Господом. Это касается и Египта, и Синая, и завоевания Палестины. Оттого, несмотря на Завет, Израиль то и дело пытается уклониться, сойти с предназначенного пути. Особенно трудно Моисею, зажатому между народом и Богом. И сам по себе, и по тому, что он говорит в Пятикнижье, Моисей тяготеет к Израилю. Косноязычие – только предлог, он не хочет идти к фараону. Но иногда – разбивая доски Завета – Моисей твердо берет сторону Бога.

Чудеса есть островки Рая в нашем мире. Они единственное, что поддерживает веру в Небесный Иерусалим. Дают пусть временное, но избавление от мук, страданий, от греха, который везде и всегда рядом. Когда в Синайской пустыне ноги у избранного народа уже не шли, когда в нем не было ничего, кроме апатии, пораженческих настроений, дело спасало чудо. К сожалению, попытки накопить его про запас обречены. Зерном в Египте при Иосифе набили амбары на все семь тощих лет, а чудо, как манна небесная, начинает гнить уже наутро.

Те, кто вместе с евреями вышел из Египта, тоже попали в орбиту чуда. То есть и их Исход – часть Божественного замысла. Но Завет с ними заключен не был, и центробежные силы постепенно вынесли их вовне избранного народа. Дальше они уже были как все.

В отличие от Святослава, Юрий принял революцию без радости, не раз говорил, что из Писания ясно следует, что Исход есть чудо Божие, бесконечная череда чудес, иначе дойти до Земли Обетованной человеку нечего и надеяться.

Настроения тех, кто на Синае лил идолов и мечтал о котлах с мясом, никуда не делись. Их вера, предания выжили. Уцелело убеждение, что голод, зависимость от чуда, от того, даст Господь манну или не даст, пошлет перепелов или не пошлет, есть рабство, а если человек сам решает, куда идти, что хочет – строит, а что хочет – рушит, вот это настоящая свобода.

Египтяне, будто опухоль, вырезали чудо из себя, из своего тела и, когда раны от казней Господних затянулись, зажили прежней жизнью. Только евреи, как и раньше, обитавшие по соседству, оставались последним напоминанием о Всевышнем и о его чудесах.

Евреи есть единственное напоминание о чуде Господнем. Свидетельство совсем другой истории и совсем другого пути. Сама возможность этого здесь, на Земле, беспокоит нас и тревожит.

Египетские мясо и хлеб евреи променяли на скитания по Синайской пустыне. Бог еще долго не был свободой. Решал за них и куда идти, и что делать, и как молиться… А всё венчала ревность к чужим богам.

Многих два поколения, которые понадобились евреям, чтобы избавиться от рабства, лишь убедили, что свобода никому не нужна.

Что испытание ею сведется к ломке человеческой природы и привычного уклада. Чересчур сильное средство, она разрушит самостоятельность жизни на земле.

В Москве видел овдовевшую Соню, полгода назад она схоронила мужа. Зашел к ней в их квартиру на Тверской. По обыкновению Соня была расхристана, непричесана, в рваных чулках, но оттого, что всё время жила на даче, выглядела неплохо, была загорелая и гладкокожая. Она сама заговорила о том, что ей сейчас ровно столько лет, сколько было моей маме, когда в Москве снова объявился Косяровский, но я тему не поддержал, и разговор вернулся к тому, как Соня жила с мужем и как живет теперь уже без него. Битых два часа она перебирала малозначащие истории, вдобавок рассказывала их безо всякого интереса, вяло и тускло, а потом, будто подводя итог, сказала, что хорошо ли старые ищут блох, не знает, а вот что молодые отлично выбивают мех – это точно.

В ее горе что-то неповоротливое. Соня будто попадает в колею, сил выбраться нет, и она, как по накатанному, повторяет одно и то же.

Теперь, когда Коля уехал в Казахстан к отцу, Мария говорит о нем с печальной неопределенностью. Как и раньше, упрекает то в одном, то в другом, но дыхания не хватает, она сбивается, путается, а когда снова вспомнит, чем была недовольна, запала уже нет. Правда, иногда ей помогает радио, которое она слушает часами. Слова диктора делаются каркасом, этакими инвалидными подпорками, и, если плохая новость повторяется раз за разом, она успевает сформулировать обвинение, как в прежние времена – вынести приговор.

Много переписываюсь с Соней, впрочем, радоваться нечему.

Одна как перст. Кроме тети Вероники и меня, никого нет.

И Тата помнит, что после того как тетя Вероника с мужем купили дом в Константиново, на родине Есенина, Соня, отчаянно их пугая, всё чаще заговаривала о самоубийстве.

Говорит, что Вяземский думал, что таблетками с ее неурядицами легко справиться. И будет она ему для удовольствия. Жена, о какой мечтает любой мужчина: верная, преданная, главное, зависимая только от тебя. Рассказывает, что он не однажды ей объяснял, что подвижной психики не стоит бояться. Для врача это будто для гончара влажная размятая глина. Лепить из нее проще простого. И таблетки как инструмент лучше гончарного круга.

Я спрашиваю Соню: ну и где Вяземский ошибся? Она объясняет, что насчет нее – нигде. Он был отличный врач с большой практикой и с ней всё рассчитал верно. Но себя переоценил. Не понял, что сам на равных ответить не сможет. Конечно, обещано было больше, и пока Вяземский, тоже таблетками, эту ее похоть не утишил, не свел почти что на нет, она очень страдала. Была на него обижена. В то же время Соня говорит, что понимает: была за ним как за каменной стеной. Все эти двадцать лет прожила спокойно, пожалуй, даже безмятежно. У нее и морщин на лице нет.