Русский садизм - Владимир Лидский

Ну, засыпаша исповедничков моих земличкою, ни гробов им повапленных, ни даже простеньких сосновых, а прочих ссыльноселенцев и до могилки не пустиша…

Аз же повлекся под началом стражников неведомо куда. Ставили меня пред свои очи и иггой-то чли, и сего чтенья результат есть посылание зачинщика поноса и хулы на власть, то бишь меня, кроткого раба, на каторгу, дабы поскорее и в муках бы издох.

Долгонько влекли меня по городам и весям, доставили и кинули на снег. И се, лежу аз на снегу, прикрывши вежды, и прозреваю видение, аки упадоша на колена, молюсь и плачу по исповедничкам моим, безвинно убиенным за слово «обленитесь в Божии оружия!». И является усмарь Егорыч и тако строго мне глаголет: «Не след тебе, отченька, плаката о мне, не след тебе плаката и о прочих человеках, запытанных бесовской властию, ибо мы давно уже у Престола Божия стоим, в Горнем Иерусалиме подвизаясь». И аз воспрял. Ибо се те, облеченные в белые одежды, кои пришли от великая от скорби, и Бог отрет всякую слезу с очей их.

Известили мне, што работать работу аз стану на тачке, аки раб на галере. Токмо сиё будет летом, егда зачнется промывочный сезон, а пока таскай, отче, короба. В сии короба нагружается земличка, намешанная с камнем, четверок впрягается и тащит их вервием к отвалу. Сице открываются полезные пески, в их случаются крупинки золотые. И по теплу, от половины мая, подневольничкам даются тачки, дабы таскать породу от забоя. Сиё объяснил мне ввечеру в бараке Трифон, изможденный мужичок, иже сразу опознал меня по говору, што аз священник. И потихоньку, втай казал мне образок с Царицею Небесною на засаленном гайтане, сплошь покрытом вшою. Како умудрился сей храбрый христианин пронесть сквозь все препоны и сохранить Пресветлый Образ?..

Овый Трифон, испытавший многая земныя страсти, зело уж ревностен по вере был и, не могши попустить глумленья над Крестом, сильно пострадал через свое горение. Егда при начале власти асмодеевой нехристи взошли в Звенигород, тамо при обители сей и обретался, причетником выслуживая себе Царствие Небесное.

Се оне, пришедши, взяли за бороду игумена Иону и, согласно своему обычаю, давай его увещевать биеньем по лицу, бо таковыя радости завсегда у их ради душевной беседы припасаются. Десный отче ничуть не удивился подобному благоволению и токмо возопил на небеси с благодарением за ниспосланные испытания. Врази же, не сволокши шапок, потащились немытою обувью в алтарь, иде зачали вопить, просяще под угрозою расправы мощей святого старца Саввы. Игумен, конешное дело, возразил, ибо не можно свершиться таковому святотатству, а причётник Тихон сам в себе молился о возмездии на нечестивых.

Ну, што? Вельми просто злодеяния творятся! Станут ли безумники внимати приверженцу Креста? Бо их грешныя десницы направляет знамый враг, о коем в Откровении прописано: по-гречески — Аполлион, а по-еврейски — Аваддон. Нашему же разумению истинное ему имянаречение — Губитель, Губитель и паки Губитель, злобный враже добрых человеков. Се взошли, и потащили со святого места раку, и разбили шашками, и выволокли кости. Взявши череп святого старца Саввы, сунули ему в зубы тлеющую папироску и ржали, аки жеребцы, глумяся над святынею. О татьба и разорение, коих не можно нам избыть! Боже святый, помогай, ибо аз умираю от зазору! И плевая в череп преподобного, кинули его о пол и пинали сапогами. Тихон же причетник вначале точию молился, а посем восплакал и, тако плакаша, накинулся на погубителей веры христианской, тщась отобрать у их святыя мощи. Ты, Володя, ведаешь, ученый моей горькой повестью, како мучают врази оборонщиков Креста. Се и рассуди, мой свет, што досталось Тихону-при-чётнику? Знамо, токмо зуботычины, а иное што оне ради нас не припасают. Растащили мощи, разорили храм и, обидевши прикосновением служителей Престола, отбыли восвояси. И по мале пришли иные кожаные, заарестовав и Тихона, и игумена Иону. Како их мытарили в узилище, добивались покаяния и мечтали отречения; ради той мечты, иже застила им очи, оне применили пытания огнем, железом, хладом, гладом, покуда не запытали игумена Иону насмерть, не добившись отступления хоть бы и на йоту, а причётника закатали в каторгу.

И тако мы с им в каторге скрыпели, и уж из последних сил, вельми донимали нас супротивники добра. Хлебца нам мало отпускали, да и то сказать — рази ж то хлеб? Пополам с половою, мокрый, кислый, да земличкою приправленный. Ну, давали кашки, токмо то аз кашкой нарекал, а воистину ея прозвание — бурда, цветом и злою вонью похожая на мотыло. Одно только из мирских благ, способных к услуженью тела, имели мы в достатке: при работе, таская короба, могли мы втай приложить уста к животворящей влаге, коей полон был спрятавшийся под горою студенец. И за ту Божью благодать возносили мы в небушко свои хвалы. Што нам каторга, егда наш Господь при нас, в душах наших сокровенным смыслом?

Сице с Трифоном наперекор судьбинушке, ученые писаниями Димитрия Ростовского и препоясанные мечом Веры, стали мы за правду христианскую и на вечерних бдениях в бараке сказывали друг другу Минеи Четьи, тем укрепляясь в стоянии за Истину.

Тут и подъехал по этапу твой, Володя, дедушко, светлый человече, дай Бог покоя его душеньке. Он был неофит, бо аз обратил его в веру христианскую.

Воспитанный старым воспитанием, он хоть и сохранил память о смиренном благочестии, но, сбившися с пути, уверовал в посулы кожаных, токмо на словах сулящих щастье, а в делах своих творяще кровь, смуту и убиенье праведных. О, како ересь и прокуда прозябнули скрозь их омерзительные речи!

Се твой дедушко, впрочем, он по тем летам быв вельми молоденек, тезка твой, инженер — не нам чета, се он, пришедши по этапу, угодил к нам в соседство, ино мы приголубили его, дав послушать келейное правило, он же и упокоился, глаголаша о своих грехах, кои почитал в отступлении от Бога. Како он себя казнил, како поносил слабости свои, комуждо изъясняя резоны своего падения! Нам было надобно пресечь излияния сии, бо стукачки средь наших нар не смыкали вежды. Да не поспели, се инженера, дружку нашего, сразу же и поломали. Был над нами извращенный человек, мнит ми ся, он даже и не человек, служил при нашем лагере начальником оперативной части. Личину сей носил бесовскую — рябая рожа с рыжими власами и с кровожадною ухмылкою; глянет и пронзит насквозь тьмою преисподней. Вдобавок и хромой, точь в точь — рогатый! Ино фамилья у его оружейная была — Маузер его прозвание. Се он сильно невзлюбил новенького зека, ино впал наш инженер к ему в изгоню.

Довелось им раз повстречаться на кривой тропинке, бо завсегда тьма земная тщится заступить дорогу свету, ино инженер, замешкавши да возмечтавши, не приметил грозного властителя наших бренных тел и не побежал вперед себя скидать перед начальством шапку. Он бы скинул, да был зело задумчив, се сатана его и подловил, сунувши всею фигурою в капкан. Овый Маузер, узрев неповиновение, счел его сугубым разгильдяйством и наглым выпадом супротив Советской власти. Посему, дабы проучить врага народа, како водится, повыбил ему напрочь и без того расшатанные цингою зубы. Се инженер и повалился в голый лед тропинки, усугубив свои страдания, и сице возлежал, дондеже Маузер, наулыскавшись вволю, не отправился своим путем. Ино инженер оправился, восстал и, пришед в барак, зело плакаша. Аз же, пытаясь утишить его боль его увещеваю: «Ты, чаю, вряд ли ведаешь, како святый Павел наставлял младенческий ум римлян. Ныне страданья наши временны, — се вразумления его, — и ништо не значат, ежели сравнить их с тою славою, иже будет в нас открыта». Он же, инженер, страдалец наш, горюя за выбитые зубы, горько стенал: што, дескать, мне по смерти слава, коли по жизни аз все терплю и несть конца терпенью моему, како не кончается и насилие над мною и пусть, мол, будут прокляты гонители мои, коим в радость и усладу ненависть, убийства и мученье человеков. Аз же его внове наставлял: ей-же, друженька, очевидна твоя неправота, будь ко мне, грешному, благоуветлив и послушай, што сказано задолго до меня: благословляйте ваших удручателей и гонителям вашим не воздавайте злом за зло, и не мстите за себя, возлюбленные братия, но дайте, дескать, место гневу Божию, ибо написано: «Мне отмщение, и аз воздам». Ну, он, конешно, мало мне внимал, зело велико было огорчение его. Но посем, остывши, охладив кипящий разум и умерив горенье гнева своего, рече: «Аз, мол, отчень-ка, тебя люблю, и Трифона люблю, ино пуще люблю Господа Христа, коего дела благочестивые да искупительная слава открылись мне чрез тебя, бо аз запамятовал с отроческих лет, што есть спасительная сила. Аз думал, што справедливое устройство несет воинство в кожаных тужурках и што звезды на их лбах лучатся обещаньем равенства и братства, а нынче вижу чрез твои очи, што сиё — сатанинское лучение, иже блазнит и дразнит, смущая человеков, кои колеблются и сомневаются подобно известному Фоме. И с има, с кожаными посланниками тьмы, надобно бороться, бо токмо борение избавит нас от скверны. И зело страшное, сказывал мой любимый ученик, се желанье убиенья нечестивых до самыя до смерти. Аки же избавиться от их, аки преодолеть их злую волю? Аз же, остерегая его греховных мыслей и ограждая самого греха, не уставал ему твердить и утверждал, што есть, дескать, Истина, завещанная нам в непамятное время Иисусом Господом и пронесенная отцами Церкви поперек веков: не можно убивать никого и никогда. И аз уж препретался, и инженер склонялся к Истине, бо аз потихоньку изъяснял ему Писание.