Скажи волкам, что я дома - Кэрол Рифка Брант

Я могла бы вообще пропустить 5 февраля. Либо оставить страницу пустой, либо написать какую-нибудь скучную ерунду. Но мне казалось, что это неправильно. Может быть, это глупо, но я не могла так поступить. Это было бы неуважением к Финну.

Я пододвинула блокнот к Тоби.

— Вы первый.

— Джун, пойми, я не могу. Не могу, правда. Тебя здесь не было. Ты не знаешь…

Тебя здесь не было.

Ты не знаешь.

Сначала я ничего не сказала. Дала словам Тоби проникнуть мне в голову. Дала им пробраться ко мне в сердце. Потом я медленно кивнула и закрыла блокнот. Поднялась на ноги и сделала вид, что смотрю на часы у себя на руке.

— Джун, пожалуйста, не уходи. Я… Ты не знаешь, как это было. Ты не знаешь…

— Замолчите! — закричала я. — Замолчите. Умолкните. Перестаньте это повторять.

Я даже не подозревала, что во мне может быть столько ярости. Я смотрела на Тоби, и мне хотелось броситься на него с кулаками. Я ненавижу насилие. У меня никогда не было тяги к насилию, но конкретно в тот раз во мне начало просыпаться что-то темное и опасное. Какое-то черное, жесткое существо шевельнулось внутри и приоткрыло один глаз.

А потом все прошло. Раз — и все. Как будто в груди лопнул воздушный шарик. Вернее, не лопнул, а тихо сдулся, выпуская всю ярость. Я стояла совершенно опустошенная. Взглянув на блокнот у себя в руке, я увидела, что мои ногти буквально впились в голубую картонную обложку.

Тоби смотрел на меня, открыв рот, словно хотел что-то сказать, но не мог найти слов.

— Простите, — тихо сказала я.

— Не извиняйся. Я сам виноват. — Он опустился на диван. Я села рядом и прислонила голову к его тонкой руке. К той самой руке, которую еще минуту назад мне хотелось ударить кулаком. Тоби запустил пальцы мне в волосы. Я чувствовала, как он расплетает одну из двух моих косичек, а потом заплетает обратно. Расплетает, и заплетает, и повторяет при этом: «Не извиняйся. Я сам виноват». Опять и опять. До тех пор, пока не начало казаться, что он говорит это вовсе не мне.

В ту ночь я спала плохо, урывками. Мне снились бумажные волки. Они сами складывались наподобие оригами из страниц «Книги дней». Они вырастали из книги, отряхивались, избавляясь от складок, и превращались в почти настоящих волков. Они спрыгивали со стола и парили в воздухе, прямо над моей кроватью. Они скалили зубы, влажные от слюны. Там, во сне, я старалась загнать их обратно в книгу, но напрасно. Волки знали, где я живу.

— Это всего лишь забавная штука, сделанная умелыми руками, — сказал один зеленоглазый волк.

— Людям нравятся такие штуки, — ответил другой.

А потом я проснулась уже окончательно. Проснулась с таким ощущением, будто вообще не спала.

В коробке, которую я отдала Тоби, лежали две вещи. Первая вещь: крышка от русского чайника Финна. Я подумала, что это будет символично. Как те кулончики с половинками сердца, которые иногда носят влюбленные или друзья. Когда Грете было двенадцать, они с Кэти Такер носили такие кулончики. Сложенные вместе, они составляли сердечко с надписью ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ, и Грета с Кэти носили каждая свою половинку на тонкой цепочке «под золото». А потом Кэти соврала Грете насчет ночевки у какой-то еще подружки, и они перестали быть лучшими друзьями. У Греты была вторая половинка сердечка с ШИЕ сверху и ЗЬЯ под ним. Помню, меня очень смешила эта «шизья».

Я не знала, поймет ли Тоби, что я имела в виду, отдавая ему эту крышку. Мне хотелось, чтобы он понял, что я считаю его одним из лучших людей на свете. Что я и вправду так думаю. И Финн здесь вообще ни при чем.

А еще в той коробке лежал мой паспорт с запиской на маленьком клейком листочке, прилепленном на странице с моей дебильной фотографией. «Мы можем поехать в Англию».

Я пыталась придумать, как устроить так, чтобы никто ничего не узнал, но поняла, что это невозможно. Поэтому план был такой: я оставлю записку и позвоню родителям, как только приеду на место. Они будут знать, что со мной все в порядке и что я вернусь. Конечно, потом мне влетит — грандиозный скандал обеспечен, — но меня больше не волновали такие вещи.

Может быть, мы проведем там всего лишь пару дней, но мне уже представлялось, как это будет. Как в «Комнате с видом» и «Леди Джейн». Я буду заботиться о Тоби. Это будет очень романтично. Романтично не в смысле «любовь-морковь-сопли-в-сиропе», а в том, другом, смысле. Это будет самое лучшее, что я могу сделать. Я ни в чем не блистаю. Учусь я средне, по английскому — средне, по математике — тоже. Но о Тоби я позабочусь не средне. Я постараюсь и сделаю все на «отлично». На этот раз я все сделаю правильно.

Я сидела на полу в гостиной и собирала пазл из 750 кусочков с изображением одного из витражей Шартрского собора. Этот пазл Финн привез мне в подарок из Франции. Было всего пять часов, и до прихода родителей оставалось еще часа два, если не больше. Но тут в гостиную неожиданно вошел папа с умирающим видом.

— Желудочный грипп, — объявил он, опустившись на диван. Закрыл глаза и прижал ладонь к животу. Потом принюхался, шумно втянув носом воздух, и позеленел еще больше. — Ох, чертова мультиварка.

— Принести тебе имбирного эля и… ну, не знаю… может быть, грелку?

Он улыбнулся, не открывая глаз.

— Что? — спросила я.

— Да нет, ничего.

— Нет уж, говори.

— Да говорю ж, ничего. Мне просто приятно. Что тебе хочется позаботиться о своем старом больном отце.

Звякнул таймер мультиварки. Я пошла в кухню, сняла крышку и размешала рагу. Потом налила два стакана имбирного эля — себе и папе — и отнесла их в гостиную. Оказалось, что папа лежит на боку на полу и перебирает кусочки пазла.

— Ничего, если я помогу? — спросил он.

— Конечно, ничего.

Это очень сложный пазл. В основном состоящий из двух цветов: насыщенно-красного и синего, и даже после того, как мы разобрали их на две кучки, дело шло медленно. Я пыталась составить фрагменты картинки из красных цветов, а папа бился над синими.

— Скоро все это закончится. Да, Джуни?

— Что?

— Период подачи налоговых. Скоро закончится. Слава богу.

— Но ведь это, наверное, не так уж и страшно.

Папа выразительно взглянул на меня, мол, «ты шутишь».

— Тогда почему ты остаешься на этой работе?

Мне и вправду хотелось это понять. Понять, почему люди все время делают то, что им откровенно не нравится. Как будто жизнь — это сужающийся тоннель. Когда ты только родился на свет, тоннель был широченным. Ты мог стать кем угодно. Но уже через секунду после рождения тоннель сужается вдвое. Если ты мальчик, ты уже точно не станешь матерью — и вряд ли будешь работать маникюршей или воспитателем детского сада. Потом ты растешь, и все, что ты делаешь с самого раннего детства, потихоньку сужает тоннель все больше и больше. Ты упал с дерева и сломал руку — подающим в бейсболе тебе не быть. У тебя одни двойки по математике — распрощайся с мечтой стать ученым. Как-то так. День за днем, год за годом, пока стены тоннеля не сомкнутся почти окончательно. Ты становишься пекарем, библиотекарем или барменом. Или бухгалтером. И все, дело сделано. А в тот день, когда ты умираешь, тоннель становится таким узким, что сквозь него не протиснешься с грузом всех этих бесчисленных невоплощенных возможностей — и тебя просто расплющивает в лепешку.