Илья Муромец. Святой богатырь - Борис Алмазов

Но лицо было неподвижно и бесстрастно.

– А что будет, если веру иудейску примем? – не утерпел Олаф-рус, наклоняясь к старому Сигурду.

– Все врозь пойдет. Отсечет сия вера князя и двор его от подданных, как в Хазарии. И розно разбредутся племена, но до того иудеи с пути Шелкового их ограбят…

Владимир грозно взглянул на шептавшихся, и они стихли испуганно.

– На том стоит вера наших отцов, – закончил раввин, поклонившись князю.

– Сия вера нам ведома, – поблагодарил его князь. – А скажи мне, как человек не из рода вашего, не из колен Израилевых, может веру вашу принять?

– Все люди от Адама ветхозаветного, – уклончиво ответил раввин.

– Нагляделись мы на это, – не утерпел Добрыня. – То-то Крым и Дербент-кала изгоями вашими полнятся, у коих отцы иудеи. А вы их и за пса смердящего не почитаете. Видал я несчастных сих!

Князь нетерпеливо притопнул каблуком. Добрыня осекся. Это было по всем законам поступком редким. Хоть был князем Владимир, а все же никто не забывал, что Добрыня его дядя родной. Не пристало племяннику на старшего каблуком топать. Добрыня же понял свой промах, потому что нарушал весь ход приема, задуманный Владимиром.

– А где держава ваша? – звонко спросил князь, словно не ведал.

– Во Иерусалиме, – ответил гордо раввин. – В земле обетованной держава предков наших.

– А что же вы не живете на ней? – холодно спросил князь.

И воеводы все насторожились, ибо почувствовали ту дипломатическую ловушку, которую выстроил Владимир. Понял это и раввин, отвечая горестно:

– Бог во гневе своем расточил нас по землям чуждым.

– Так что же вы! – прогремел князь, вставая в полный рост. – Что же вы, наказанные Богом, дерзаете учить других?!

Невольно поднялись все воеводы, бояре, все бывшие в зале.

Ответ князя поразил всех точностью и тем искусством, с которым Владимир привел к нему диалог.

– Эх! – крякнул от удовольствия Добрыня. – Не зря тебе бабка Ольга греческих учителей присылала. Выучился. По всем правилам ответил.

Улыбнулись тонколицые византийцы, узнав школу логики и многозначительно переглянувшись.

Раввины выдержали паузу и, учтиво поклонившись, молча вышли.

Рев восторга был князю наградой.

– Что? – кричал князь, снова превращаясь во Владимира, всем ведомого. – А вы думали, я державу свою расхитителям отдам?! Тако?

Пирование было завершением богословского диалога. Плясали и в бубны били, и скоморохи кувыркались, рождая надежду в язычниках, что, может быть, все образуется само собой и никакой веры новой князь принимать не станет.

Однако, оставшись за столом пиршественным, где отроки сгребали объедки, чтобы вынести нищим, уводили захмелевших бояр и дружинников, несших спьяну всякую нелепицу, князь трезво сказал воеводам и боярам приближенным:

– А никуды не денешься! К вере какой-то прибиваться нужно!

– Да к православной и нужно, – сказал Добрыня. – Чего тут думать?

– Под греков? – зло ощерился князь. – Из огня да в полымя? Из одного ярма – в другое? Чем византийцы хазар лучше?

– Вот был бы тут Илья, он бы тебе объяснил! – закричал Добрыня, не уступавший племяннику горячностью нрава. – Он бы в башку твою дубовую втемяшил, что вера к византийцам не причастна! Вера – одно, а Царьград – другое!

– Я в хомут византийский не полезу! – орал князь.

– Кто тебя в хомут тащит?! – не уступал ему воевода. – Дубинноголовый!

– Придут попы, а за ними слуги басилевса – вот тут и окажемся в запряжке византийской и пойдем воевати страны незнаемые кровью своею!

– Хватит вам собачиться! – спокойно сказал старый Сигурд. – А ты поговори с попами тайно. Может, они тебе что-то такое скажут, чего в других верах нет.

* * *

Илья выслушал эти рассказы несколько месяцев спустя и только крутил своей кудрявой, седеющей уже головой.

– Суесловы!

– Чего не так?

– Да не они веру выбирают, а Господь их по милосердию своему принимает. И будет не так, как князь хочет либо воевода, а так, как Господу угодно.

– А что Господу угодно, Илья Иваныч? – спрашивали его дружинники.

– То Господу и ведомо. А ты закон Божий исполняй – и не ошибешься.

– А в чем закон Его?

– Про то Церковь толкует.

* * *

– В чем закон ваш? – спрашивал князь Владимир православного священника, которого специально просил прислать из Греции. Византийцы прекрасно поняли, какого уровня должен быть проповедник, который требовался князю. Они послали монаха, болгарина по происхождению, который прекрасно владел славянским языком. Умный проповедник не стал говорить сразу о догматах веры, но, как советовали ему, начал катехизацию князя. То есть стал пересказывать содержание Библии. Догматы веры и символика обрядности открывались им князю постепенно. Монах не торопился и не старался сразу завоевать его расположение. Спокойный и образованный, он просто рассказывал… Хотя, вероятно, не просто… Вероятно, философ, имя которого не дошло до нас, был потрясающим оратором и педагогом. Он настолько завладел вниманием Владимира, что тот уже и дня не мыслил, который бы заканчивался без беседы с философом. Однако Владимир и здесь оставался верным себе. Импульсивный, горячий, крикливый, очень скорый на руку и любую расправу, он, словно старик, преисполненный самых страшных опасений и предположений, никогда не принимал сгоряча ни одного решения. Почти два года длились его беседы с философом, расспросы монахов, разговоры на богословские темы… А самое главное, многочисленные доносчики, которыми, по обычаю византийцев, был наводнен Киев, доносили ему все, что говорят и даже думают киевляне.

После ухода варягов языческая партия Киева потерпела сокрушительное поражение. Мало того что христиане сразу оказались и в княжестве, и в городе самой сплоченной группой, в Киеве их было большинство. Они имели разветвленные связи на всех уровнях с Византией, а последние годы Владимир, пришедший к власти с помощью варяжских мечей, проводил политику, начатую еще Ольгой и продолженную Ярополком, на уничтожение Хазарии и сближение с Византией.

И очень чуткий политик, Владимир был прирожденным князем, то есть всегда точно знал, в чем нуждаются его подданные и чего желает, может быть, еще недостаточно громко высказываемое общественное мнение. Именно это позволяло ему оставаться у власти и даже быть любимым современниками. Человек жестокий, вспыльчивый, злопамятный, мстительный, в личной жизни лживый и развратный, он был прекрасным властителем государства и скорее орудием мировой истории, чем князем-самодуром, которых было на Руси предостаточно. Все, что касалось политики, при всей неверности и коварстве Владимира, проводилось в интересах народа, а глас народа он слышать умел. Он сам был его частью, происхождение от князя и рабыни делало его любимым и своим для всех слоев общества, а происхождение от варяга и славянки открывало дорогу и в разные общины… Но только до той поры, пока его реформы не противоречили ходу исторического развития и всеобщему желанию страны, что, наверное, одно и то же.