Диссиденты - Александр Подрабинек

Прямо перед моим барьером стоял стол, за которым спиной ко мне сидел мой защитник Евгений Самойлович Шальман. Слева от меня была публика, справа – суд, а напротив, около плотно зашторенных высоких окон, восседал за своим столом государственный обвинитель. Я смотрел на их лица. Публика выглядела туповато и производила впечатление недалеких людей, попавших в необычные обстоятельства и еще не знающих, как себя вести. Однако ни государственный обвинитель – заместитель прокурора Московской области В.Г. Суворов, ни судья – заместитель председателя Московского областного суда Р.В. Назаров впечатления кровожадных монстров не производили. По бокам от судьи сидели народные заседатели, которые никогда ничего не говорят и ни о чем не спрашивают, а на любой вопрос председательствующего судьи всегда согласно кивают головой (за что их на тюремном языке зовут «кивалами»). Все они – спокойные люди, занятые своей будничной работой. Именно так, совершенно буднично, судья уточнил мои анкетные данные, справился у секретаря о явке в суд участников процесса и свидетелей, а затем перешел к ходатайствам и отводам.

Настал мой час! Я понимал, что, скорее всего, это будет единственная стадия процесса, в которой я смогу участвовать. Так и получилось.

У меня было припасено около тридцати ходатайств о дополнении материалов дела и исправлении процессуальных нарушений. Идея моя состояла в том, чтобы из моих ходатайств было видно, как односторонне велось расследование и как в угоду обвинительному уклону нарушался закон. После первого же моего ходатайства судья Назаров спросил, есть ли у меня другие, и, узнав, что есть, предложил сразу же их все и огласить. Я понял: он хотел отклонить их скопом, за один раз, чтобы не останавливаться на каждом. Вообще говоря, в судебной практике так и принято – перед началом судебного следствия заявлять одно ходатайство из многих пунктов. Однако закон разрешает подсудимому заявлять сколько угодно ходатайств и на любой стадии процесса. Я этим воспользовался и заявил, что подача следующих ходатайств будет зависеть от судьбы предыдущих. Судье это не понравилось, но он вынужден был согласиться.

Я просил приобщить к материалам дела различные документы – от самых невинных до махрово антисоветских: инструкцию Минздрава о нормах питания, Положение о спецпсихбольницах МВД СССР, Международную классификацию психиатрических заболеваний, информационные бюллетени Рабочей комиссии, сорок восемь номеров «Хроники текущих событий», изданные за рубежом книги, сводки радиоперехвата передач западных радиостанций и многое другое. Каждый документ я оформлял отдельным ходатайством и с интересом смотрел на реакцию суда. Судья Назаров не скрывал раздражения. После каждого ходатайства он наклонял голову сначала к одному народному заседателю и что-то шептал ему на ухо, затем к другому, а потом объявлял, что, посовещавшись на месте, суд ходатайство отклонил.

– Еще ходатайства есть? – спрашивал он меня поначалу сдержанно, а потом уже вопрошал с раздражением: – Ну, это все или еще есть?

– Есть, гражданин судья, – неизменно отвечал я и продолжал.

Конечно, это было отчасти мальчишество, игра в правосудие, но мне не терпелось показать всему миру, каков на самом деле советский суд. Я требовал допросить в качестве свидетелей диссидентов и психиатров, приобщить к делу истории болезни и акты патологоанатомических экспертиз убитых заключенных, провести судебно-медицинские и психиатрические экспертизы. На всё – отказ.

Наконец я заявил ходатайства, которые нельзя было бы отклонить даже в советском суде: я требовал ознакомить меня со всеми материалами дела, а именно: с магнитозаписями допросов, и сделать перевод с итальянского на русский имеющихся в деле материалов II сессии Сахаровских чтений в Риме. Ну не знаю я итальянского языка! Отказали.

Собственно говоря, не происходило ничего неожиданного. Именно этого я и ожидал. По моему плану, после долгих, утомительных и демонстративных попыток дополнить дело материалами защиты следовали короткие и энергичные заключительные ходатайства и заявления.

Я заявил ходатайства о допуске к делу моего английского адвоката Луиса Блом-Купера и о проведении процесса при открытых дверях. Первое отклонили сразу, а со вторым вышла заминка. Судье было неудобно отклонять ходатайство об открытом судебном процессе – получалось, что он соглашается с тем, что процесс закрытый. Поэтому он попытался меня переубедить.

– Посмотрите, подсудимый, – говорил мне судья, – зал заполнен людьми, вот и ваши родственники сидят, а вы толкуете, что суд закрытый.

– А вы, граждане судьи, выйдите на минуту из зала суда на улицу или хотя бы отодвиньте шторы на окнах и убедитесь, что здание суда оцеплено милицией, дружинниками и людьми в штатском, а за оцеплением стоят мои друзья, которым не разрешают подойти даже к дверям суда.

Отклонив эти ходатайства, судья Назаров в очередной раз поинтересовался, что там еще у меня осталось. У меня было повторное ходатайство, и я увидел, как напрягся Назаров, предположивший, вероятно, что я сейчас начну повторять все ходатайства заново. А их к тому моменту было заявлено уже двадцать пять.

Но я не стал валять дурака и заговорил о гласности судопроизводства. Я ссылался на газету «Советская Россия», в которой был репортаж о суде над браконьерами в городе Нелидово. Чтобы в зале поместились все желающие, судебное заседание проводили в местном Доме культуры, да еще и транслировали ход процесса на прилегающую площадь. «У нас в Электростали есть несколько домов культуры, почему бы не проводить суд там? В ДК все поместятся, а то тут вся публика какая-то специфическая», – убеждал я суд, брезгливо посматривая на зал.

Специфическая публика возмущенно зашипела.

Я обратился к истории: «В 1864 году император Александр Николаевич провел судебную реформу и даровал гражданам Российской империи право на гласность судебного разбирательства…» – начал я. Тут поднялся прокурор, но судья его уже опередил, попросив меня не отклоняться от дела и говорить по существу. «Так вот, – перешел я к существу, – очень жаль, что сейчас, через сто четырнадцать лет, при коммунистическом режиме наши граждане лишены этого права».

Зал зашумел. Им было плевать на реформы Александра II, но словосочетание «коммунистический режим» резало им слух. Мне же было легко и забавно. Единственное публичное место в стране, где можно было безнаказанно излагать свои антисоветские взгляды, был суд, свой собственный судебный процесс!

Евгений Самойлович Шальман до сих пор безропотно поддерживал почти все мои ходатайства, но юридическая часть моей защиты заканчивалась и пора было избавляться от адвоката. Так было между нами договорено: я отказываюсь от защитника, как только убеждаюсь, что все юридические механизмы защиты исчерпаны. Закон предоставлял мне право защищаться самостоятельно.

Но что закон! Хотя с моим заявлением об отказе от защитника прокурор сразу согласился: это мое право, – суд его отклонил. Вероятно, Назаров уже предполагал, что будет дальше. Однако как это возможно, чтобы я отказывался от адвоката, а он тем не менее меня защищал?

Я сделал повторное заявление для суда, объяснив, что если к делу не допускают моего английского адвоката, то я расторгаю с адвокатом Шальманом договор об оказании адвокатских услуг (правда, вовсе не я его и заключал!). Объясняя свою позицию, я заявил суду: «Я не желаю, чтобы адвокат служил прикрытием творимому беззаконию, чтобы его присутствие в суде создавало иллюзию правосудности процесса, в то время как реально он лишен возможности защищать меня».