Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский

девстве и браке — заманчивое соединение религиозной экзальтации и декадентского дискурса — сделало Религиозно-философские собрания столь примечательными. В крайнем своем проявлении это соединение подкрепляет представление интеллигенции о церкви как декадентском институте.

В речевых стратегиях Розанова и Мережковских, их попытке перекинуть мост от физической к духовной реальности на Религиозно — философских собраниях отразился их проект соединения духа и плоти. В отличие от Розанова, привносившего в духовное физиологию пола, Мережковские (как до них Соловьев) сторонились грязной физиологии и взамен предложили девственно чистую метафору «святой плоти». В их дискурсе духовный потенциал тела стоит выше его физиологической сущности. Апостол Павел осуждал физическое тело как греховное, полагая, что единственное идеальное тело — «храм Святого Духа». Святое по сути, оно становится земным, если не профанным, в эмпирической реальности. Хотя Мережковские стремились освободить тело от аскетического учения Павла, им не удалось этого добиться. Святость плоти оставалась на уровне теории, что не означало освобождения тела от тогдашней сексуальной тревоги. Основное идеологическое расхождение между Розановым и Мережковскими заключается в том, что супруги осуждали природное тело, поскольку оно питает природный цикл, а Розанов с упоением прославлял его. Ему гораздо лучше удавалось срывать покровы, скрывавшие тело — пусть даже только на бумаге, — чем его порой невольным союзникам, желание которых освободить тело от биологических пут было главным образом умозрительным [МАТИЧ. С. 56].

По мнению О. Матич:

Большинство критиков того времени <из стана прогрессистов> считали первых модернистов жертвами неврастенического вырождения. Например, публицист Б. Б. Глинский в статье 1896 г. «Болезнь или реклама» описывает поколение 1880-х гг., из под пера представителей которого вышли первые образчики русского модернизма, в медицинских терминах: «Сумерки общественной жизни являлись благоприятной обстановкой для нервного заражения; больное и без того поколение 1880 годов <…> не находило в себе энергии противоборствовать надвигающемуся <…> недугу, и эпидемия с каждым днем стала захватывать в свою власть все большее и большее число лиц: заболел г. Мережковский, его супруга г-жа Гиппиус <… и т. д.> Больных набралось такое количество, что для них потребовалась даже своего рода „палата № 6“».

Ориентируясь на «Вырождение» Нордау, Глинский называет русских символистов патологическими субъектами, заявляя, что их сочинения представляют собой «клинический товар». Гиппиус он изображает больной писательницей с «нервным расстройством», на выздоровление которой мало надежды, Константина Бальмонта и Мережковского — писателями с «больной мыслью» и «болезненно — настроенными нервами» <…>. Тот же подход наблюдался и в начале следующего столетия; показательна в этом отношении статья 1908 г., написанная Юрием Стекловым (критиком — марксистом и будущим редактором большевистской газеты «Известия»), в которой он, активно используя медицинскую лексику, ставит модернистским литературным произведениям диагноз патологии. Их творцы, пишет Стеклов, заимствовали свой язык «из курсов психопатологии и половой психопатии», перелагая «учебники по половой психопатии <явная ссылка на „Psychopathia Sexualis“ Крафт-Эбинга> на язык изящной литературы». Наблюдения Стеклова, как и Нордау, конечно, невозможно воспринимать всерьез. Он обращался с модернистской литературой так, как будто она лишь отражала клинический феномен, и оставался глух к ее эстетическому новаторству. Однако в его статье нашел отражение аспект модернистских сочинений, который сами авторы и сочувствующие им критики либо не замечали, либо вытесняли.

Большинство исследователей продолжают игнорировать пересечения русского символизма и вырождения. Они обходят патологический подтекст символистских произведений, как будто вырождение — действительно постыдная болезнь. Ощущая связь между декадентством и вырождением, «символисты», такие как Мережковский, настаивали, что они не «декаденты». Стремление отмежеваться от декадентства наблюдается у старших русских символистов уже в середине девяностых годов, хотя Федор Сологуб, напротив, выступал в роли его защитника. Мережковский так формулирует различия между ними: «декаденты, т. е. гибнущие, доводящие утонченность дряхлого мира до болезни, до безумия, до безвкусия, и символисты, т. е. возрождающиеся, предрекающие <…> пришествие Нового мира». <Таких> писателей <можно> называть «декадентами-утопистами» [МАТИЧ. С. 4].

Итак, одной из идейных составляющих для Серебряного является обостренный интерес к наиболее интимным сторонам человеческой жизни. На повестке дня «психопатической» части интеллектуальной элиты стали «проблемы пола». Поэт-сатирик Саша Черный высмеивал ажиотаж вокруг «проблемы пола» в стихотворении «Песня о поле» (1908):

«Проклятые» вопросы[199],

Как дым от папиросы,

Рассеялись во мгле[200].

Пришла проблема пола,

Румяная фефёла,

И ржёт навеселе.

Заёрзали старушки,

Юнцы и дамы-душки

И прочий весь народ.

Виват, проблема пола!

Сплетайте вкруг подола

Весёлый «хоровод».

Ни слёз, ни жертв, ни муки…

Подымем знамя-брюки

Высоко над толпой.

Ах, нет доступней темы!

На ней сойдёмся все мы —

И зрячий и слепой.

Научно и приятно,

Идейно и занятно —

Умей момент учесть:

Для слабенькой головки

В проблеме — мышеловке

Всегда приманка есть.

Отметим, что «психопатическое» под пером современников Розанова, писателей-модернистов Серебряного века понималось не столько в значении клинического термина, сколько в эстетическом преломлении — «психопатия как прием» (см. об этом в книге «Человек модерна» [ГРЯКАЛОВА]). Сам Розанов в «Уединенном» вспоминал, что уже в 1880 году называл себя «психопатом» и «первоначально это обозначало — болезнь духа, вроде Байрона, — обозначало поэтов и философов»; выражало же это новое слово, по убеждению Розанова, «огромное углубление человека». Однако в социально-общественном плане это углубление у представителей литературно-художественных кругов сопровождалось различными психическими аномалиями, в первую очередь диссоциалъным расстройством личности, одним из клинических проявлений которого является психопатия[201]. Эротоманский дискурс Розанова со своими корреспондентами, о котором речь пойдет ниже, на наш взгляд вполне подпадет под психопатическую симптоматику. Нельзя также забывать, что психопатические черты характера личности подчас коррелируют с ее значительными творческими достижениями. В научном розанововедении не раз поднимался вопрос о психическом здоровье Розанова, поскольку еще при жизни критики, в том числе и Победоносцев, часто классифицировали его высказывания как «бред сумасшедшего». Да и сам Розанов признавался:

Я всегда был с примесью сумасшествия [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 211].

То обстоятельство, что Розанов много лет подвизался в должности провинциального учителя гимназии, служило поводом для обвинений его в передоновщине[202] и патологической одержимости сексом. Современные исследователи, обращая внимание на декларируемые в работах Розанова гипертрофированную любовь ко всему хорошо знакомому, устойчивые личные привычки и его частые ссылки на «мой Бог» и «моя религия», отмечают, что такого рода качества личности обычно наблюдаются у пациентов с аутизмом, а тяготение Розанова к страданию может быть признаком мазохистских наклонностей, — см. [ЖЕЛОБОВ. С. 100–103].