Время колоть лёд - Катерина Гордеева

Но я придумала себе рецепт существования. Видишь ли, моя жизнь, то, как растут в ней дети, как случаются или не случаются роли, – это всё одна-единственная моя жизнь, ни одно мгновенье которой больше никогда не повторится, но каждое – очень важно. И мое счастье в профессии так же важно, как и счастье, обнявшись, лежать с девочками на диване и читать. Всё зависит от угла зрения. Ты считаешь, что семьи, где мама рядом с детьми каждую минуту, непременно счастливы?

ГОРДЕЕВА: По крайней мере, в таких семьях у мам нет бесконечного чувства вины перед детьми за свое отсутствие.

ХАМАТОВА: Да нет же, вину чувствуешь не перед детьми, перед собой! И ты права: такая мама может с уверенностью сказать: “Я посвящаю себя исключительно детям”. Но это самоуговоры, они перестают работать быстро, очень быстро.

Знаешь, когда мне было десять лет, родился мой брат Шамиль. Тогда в стране началось разоружение, кучу оборонных заводов закрыли, мою маму сократили: она работала в лаборатории, которая делала электронные планшеты для подводных лодок. В общем, маму сократили, она родила Шамиля и осталась дома. И никогда уже не вышла на работу. Но веришь, Катя, в моих воспоминаниях об этом времени мамы не стало больше. Нет. Мама была рядом со мной с утра до вечера, но я этого не запомнила.

Зато запомнила, как скучала в детстве, когда она не приезжала ко мне в пионерский лагерь, как хотела, чтобы мама всегда была рядом со мной, как мне было одиноко после школы, пока она не приходила с работы. А когда всё, о чем мечтала, получила, мир не перевернулся. Я не радовалась каждой проведенной с мамой секунде.

Но вот недавно я нашла Аринино сочинение, написанное в третьем классе. Там есть строчка: “Моя мама много работает, никогда не бывает дома”. Мне было тяжело это читать. Но я нисколько не сомневаюсь: то, о чем она пишет, – не ее переживания, а мысли, которые ей транслируют окружающие ее взрослые. Мои отношения с Ариной не прерываются из-за разделяющих нас расстояний. Мы по-настоящему любим друг друга. И это неправда, что я никогда не бываю дома. Просто я уверена, что два часа счастливого и насыщенного общения, когда хорошо и маме, и детям, – это лучше и круче, чем проведенные бок о бок двадцать два дня, из которых, кроме усталости, ничего не запоминается. Мне кажется, с каждым годом мои дочки тоже это всё лучше понимают.

ГОРДЕЕВА: Тем не менее, есть масса примеров осознанного отказа от гипотетического материнства или от уже родившихся детей в пользу призвания, предназначения. Про эти судьбы нельзя однозначно сказать, как, к примеру, про Людмилу Гурченко, принес ли такой отказ в конечном итоге счастье, глобальное счастье, как мы себе его представляем.

ХАМАТОВА: Никто не знает, что такое “глобальное” счастье, его не существует. Есть конкретное счастье каждого конкретного человека.

ГОРДЕЕВА: Однако мы с тобой знаем людей, которые сделали сознательный выбор в пользу детей и семьи, отказавшись на довольно длительный срок, если не навсегда, от карьеры. Я такого выбора не сделала: боясь что-то упустить в профессии, в жизни, в каждом насыщенном событиями дне, я вижу, сколько всего я уже упустила в материнстве.

ХАМАТОВА: И что же ты упустила?

ГОРДЕЕВА: Я не столько, сколько можно было, кормила детей грудью, я не была на всех их детсадовских концертах или выступлениях в секциях, я куда-то их не отвела, где-то не сидела вместе, когда-то не держала за руку…

ХАМАТОВА: Слушай, но это ведь своего рода разумный эгоизм? Это твоя жизнь, с которой они должны с самого начала считаться.

ГОРДЕЕВА: Возможно, этот аргумент работает лишь в твоем случае: ты – огромная, выдающаяся артистка…

ХАМАТОВА: Чем это доказано?

ГОРДЕЕВА: Помимо очевидного зрительского признания, есть две Госпремии и звание народной артистки России.

ХАМАТОВА: То, что я стала народной артисткой, не говорит о том, что разверзлись тучи и Божий глас вдруг сообщил мне, что всё остальное – неважно. Без моего вклада мировое искусство вполне обошлось бы. Сыграла бы в фильме “Бумажный солдат” другая актриса, от этого фильм “Бумажный солдат” не перестал бы быть фильмом “Бумажный солдат”. Обрел бы другую интонацию разве что. И спектакль “Рассказы Шукшина” был бы собой. Как и любые другие спектакли, где я не участвую, и другие фильмы, которые изумительны, прекрасны без меня. Я не могу сказать: “Я сейчас должна бросить детей, потому что у меня есть предназначение и я кому-то обязана”. Я никому не обязана – ни мировому театру, ни кинематографу, ни собственной профессии. Кроме того, я всегда знала и знаю себе цену в том регистре, в котором я себя ощущаю, к которому себя причисляю.

ГОРДЕЕВА: Что это за регистр?

ХАМАТОВА: Нормальный, ниже среднего уровня регистр. Я уже не могу это изменить, хотя очень стараюсь – особенно когда выпрашиваю деньги – напустить на себя налет значительности.

Но внутри я, разумеется, никакой своей значимости не ощущаю. Да, я артистка. Но занимаюсь своей профессией не потому, что хочу перевернуть мир или кого-то поразить. Я занимаюсь своей профессией потому, что я страстно ее люблю. Сама.

Да, мне, безусловно, нужны деньги. Мне не на кого опереться, я одна воспитываю трех дочерей, мне нужно зарабатывать. Но это не самое важное. Профессия – это то, что тешит мою природу. Это эгоизм? Да. Мне именно это нравится делать, и я это делаю. Нет никакого смысла взвешивать часы, не проведенные с детьми, и результаты, которых ты за это время добилась. Как ни странно – ну, по крайней мере, в моем представлении, – процесс часто намного важнее результата. И если тебя увлекает процесс – это счастье. Я знаю многих актрис, которые часто повторяют, оправдываясь за участие или неучастие в чем-то: “А что поделаешь? Я должна кормить семью”. Но это лукавство. Это прекрасное, хорошо объяснимое, понятное… но все-таки самооправдание. Правда звучит проще: я занимаюсь своей профессией не только потому, что я должна кормить семью; мне нравится делать то, что я делаю.

ГОРДЕЕВА: Хорошо. Но есть еще одно место, где ты проводишь время в ущерб своим детям. Это больница. Ты читаешь сказки чужим детям, укладываешь их спать, обнимаешь и гладишь. Твои родные дети сидят и ждут тебя дома, а тебя там нет. Я слышала, как за твоей спиной про это говорят: “Конечно, с чужими детьми легче”.

ХАМАТОВА: Злой человек так может сказать. Даже не злой, глупый. Что значит “легче”?

ГОРДЕЕВА: Ты приехала в больницу и уехала. А дома – рутина.

ХАМАТОВА: Оттого, что я уезжаю к чужому ребенку, я не выключаюсь из каждодневной, рутинной жизни своих детей. Просто именно в это мгновение, в эту секунду тот, к кому я еду, остро нуждается во мне, а я – в нем. Я не могу этого объяснить в каких-то правильно построенных, всё ставящих на свои места фразах, но это – часть моей жизни, важная, неотъемлемая. Конечно, когда я еду к чужому ребенку читать сказку, я пропускаю что-то у своих детей. И я… Я не могу даже себе внятно объяснить – почему: нельзя было без меня обойтись или я не могла не поехать? Нет, не могу объяснить. И детям я не могу это объяснить…