Время колоть лёд - Катерина Гордеева

Проходит немного времени, и тут мне дают Госпремию. Пять миллионов рублей! Происходит это на фоне бесконечных семейных разговоров: “Нет, это ты купить не можешь, это дорого, у нас нет таких денег. И это ты купить не можешь, потому что это дорого. Денег нет. У нас нет денег. Если у нас вдруг появятся деньги, мы потратим их на путешествие, но ничего покупать не будем, потому что у нас вообще-то нет денег”. И вдруг мои дети, изо дня в день слышащие все эти “денег нет”, из новостей узнают, что мама получила пять миллионов рублей.

Это была непростая ситуация. Вернувшись домой, я, разумеется, услышала: “Мам, ну уж теперь давай купим…” И я сказала: “Я этих денег даже в руках не держала, сразу перевела в фонд”. Помолчав, Ася спросила: “Мама, зачем же ты их отдала?” А Арина тихо прибавила: “А ты хотя бы не могла половину отдать, а половину оставить? Мы как раз могли бы съездить в путешествие, Америку посмотреть, например…” Тогда я собралась с духом и произнесла речь.

ГОРДЕЕВА: Прямо речь?

ХАМАТОВА: Да, ты знаешь, это была в каком-то смысле педагогическая заготовка. Я обдумывала, как однажды скажу им это. И вот подходящий момент настал. Я сказала: “Дорогие мои, любимые дети. В нашей с вами вполне благополучной повседневной семейной жизни с помощью денег приходится решать какие-то насущные вопросы: продукты, репетиторы, хобби, путешествия, подарки – вы легко можете дополнить этот список сами. Но существуют еще ситуации, когда от денег зависит вопрос жизни и смерти. Если бы вас поставили перед выбором, что важнее: очередная шмотка, даже крутая, возможно, даже та, о которой вы давно мечтали, или чья-то конкретная спасенная жизнь, – неужели же вы выбрали бы шмотку? Неужели вы обе хотя бы на миг засомневались, что делать с этими деньгами: купить вещь, потратить на удовольствия – или спасти чью-то жизнь?” Молчание, Катя, было просто оглушительное. Они, кажется, так ничего и не ответили, пробормотали “угу” и ушли к себе в комнату.

ГОРДЕЕВА: Не слишком жестко?

ХАМАТОВА: Мне хотелось быть предельно понятной и сделать так, чтобы подобные разговоры больше не возникали.

ГОРДЕЕВА: Помогло?

ХАМАТОВА: Мне кажется, что да. Хотя первые результаты были странными: на Аринино восьмилетие собралась куча детей и их родителей. Все играли, бегали, носились – ну, обычный день рождения. И вдруг в этой общей кутерьме Арине кто-то заехал по лбу палкой. У нее тут же выросла огромная шишка, родители и дети бросились на помощь: лед, мокрое полотенце… Все спрашивают: “Ариночка, ну ты как? Не больно? Говорить можешь?” И тогда Арина со значением убирает руку ото лба и произносит: “Да ну что вы, ерунда. Хорошо, что не рак”. И все родители посмотрели на меня, скажем так, с недоумением.

ГОРДЕЕВА: Мой сын Гоша в свои семь лет знает, кажется, все виды рака, способы лечения и их последствия. Он знает, почему от химиотерапии выпадают волосы, зачем дети, которые лечатся в онкологическом отделении, носят маску. Он изучает все мои заметки о детях, каким-то образом всех запоминает и потом спрашивает: а этому – помогли? А с этим – что? Мне иногда страшно рассказывать правду. Особенно если дело касается неизлечимых заболеваний.

Недавно мы говорили о том, что есть такая болезнь – миопатия Дюшенна, постепенная деградация мышц. И Гоша, на свой лад, переименовал ее в “миопатию в душе́”. Иногда мне страшно, как много они знают недетского.

ХАМАТОВА: Это – твоя жизнь. И они не могут быть в стороне от этой жизни. Мне кажется, было бы нечестно ограждать наших детей от того, что составляет смысл нашего существования. Мои девочки постарше, и сейчас я уже знаю, что они стали воспринимать фонд не только как мое дело, но и как свое. Как наше общее. Очень гордятся достижениями фонда, следят за новостями и теперь не уходят из комнаты, если приходят мои друзья или коллеги по фонду и начинается обсуждение внутрифондовских проблем. И еще. Они переживают, когда кто-то обижает наш фонд или подозревает нас в чем-то неблаговидном. Расстраиваются, когда в комментариях в соцсетях кто-то пишет про меня очередные гадости. Ничего мне не говорят, правда. Но я иногда слышу, как они обсуждают это между собой: немного, может, по-детски, но очень остро переживают, что не могут меня защитить.

ГОРДЕЕВА: Защитить – от чего?

ХАМАТОВА: От травли. Знаешь, я раньше думала, что такое бывает только в фильмах вроде “Чучела” – художественное преувеличение, гипербола, выдумка. Мне никогда и в голову не могло прийти, что я сама стану объектом травли, что я окажусь внутри. И как там внутри страшно, одиноко и безысходно. Конечно, дети не могут защитить! Никто не может защитить, ни друзья, ни пресс-секретари, никто. Травля – это когда ты один, а на тебя за любой твой поступок набрасываются со всех сторон. За несколько последних лет у нас в стране сложился какой-то прямо культ травли. И все считают, что это – нормальная часть общественной жизни… Мне кажется, так считают те, кто сам внутри травли никогда не оказывался.

“Они прочертили на машине огромную царапину, по всему боку, раскурочили дверь, камнем как будто били, – говорит Чулпан таким спокойным голосом, словно речь идет о покупке молока в продуктовом. – А сверху наклеили стикер, там написано: «Сука продажная»”.

“Продажная… – повторяю я. И зачем-то спрашиваю: – А они – это кто: патриоты или оппозиционеры?”

“Трудно сказать, – совсем уж непонятно зачем поддерживает идиотский разговор Чулпан, – наверное, патриоты? Или нет? Это же из-за Кирилла? Ты как думаешь? Кто его ненавидит? Кто меня ненавидит, ты можешь понять?”

Начало июня 2017 года. Только что прошли первые обыски и аресты по “театральному делу”, и Чулпан одной из первых оказалась у театра “Гоголь-центр” и от имени всех перед телекамерами читала слова поддержки Серебренникову и просьбу остановить жестокое преследование.

Всю следующую неделю неизвестные оставляли на лобовом стекле машины Хаматовой, стоявшей под окнами ее квартиры, записки с угрозами. Через неделю машину изуродовали и прикрепили вот этот самый стикер – “сука продажная”.

“Стоп. Подожди, – прихожу в себя. – Ты вызвала полицию? Пришли мне прямо сейчас фотографию записки и царапины. Ты вообще где?”

“Я еду в театр”, – говорит Чулпан.

Над вмятинами и царапинами она проплакала в одиночестве минут пятнадцать, записку выкинула, полицию вызывать не стала, чтобы “не началась свара в желтой прессе”. Вместо всего этого Хаматова поднялась домой, высморкалась, умылась и поехала на работу в театр. Кажется, только тогда я поняла: всё, что вокруг нее происходит в последние годы, – серьезно и довольно страшно.

Мы сидим на лавочке у Патриарших прудов. Кругом – урбанистическая идиллия: плавают утки, болтают дети, улыбаются прохожие, скользят по плитке на самокатах молодые москвичи и гости столицы. Даже пух как-то интеллигентно, по-европейски не лезет в нос, а оседает по углам, не портя пейзажа. “Мне почему-то никогда не приходило в голову воспринимать то, что происходит вокруг тебя, как травлю. Настоящую травлю. Мне казалось это пустой болтовней людей, до которых тебе нет, да и не должно быть дела”. Открываю в компьютере страницы своего дневника, листаю по датам, пытаясь вспомнить, когда и как началось то, что потом перерастет в травлю дорогого мне человека: ненависть, захлестнувшая большую страну и отрикошетившая в Чулпан. Но про страну в дневнике есть, а про Чулпан и то, что вокруг нее происходит, – ни слова. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА