Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Охранный катер, выплюнув скопившуюся в паровом свистке воду, долгим пронзительным свистом возвещает о своем входе в гавань. Две-три головы спящих на баке «Александрии» лениво приподнимаются – кого это Бог несет? – и вновь падают на импровизированные из могучих кулаков подушки. Привычным, заученным движением руки боцман, войдя в гавань, кладет лево на борт и с полного хода стопорит машину. По тихой воде гавани, расходясь углом от катера, бежит волна, бессильно разбивается о борт «Александрии» и заставляет чуть качнуться справа «Марево»», а слева «Разведчика» с «Дозорным».

У въездной калитки гавани стоит пустая подвода, подле нее – «гиляцкий» баталер. Перегрузки контрабанды с катера на подводу длится довольно долго, ибо команды на катере мало, а носить приходится довольно далеко, да и бочонки попадаются солидного веса. Накатов, присев на буртик катера, наблюдает за перегрузкой. Когда выносят последний бочонок, он устало подымается и говорит своему боцману:

– Я в этот рейс на «Гиляка» не пойду. Сходи ты, Лепляв-кин, один и забери все, что там осталось. Пока вернешься, и подвода успеет прийти с вокзала.

Катер уходит без командира, а Накатов идет в «холодный дом». Когда он проходить по коридору, из комнаты командира охранного катера № 1, соседней с накатовской, слышится голос ее хозяина, лейтенанта Кирпичова.

– Яков Корнеевич, это вы?

– Да, я. Что скажете, Михаил Нилыч?

Накатов заходит к своему коллеге и останавливается на пороге. Кирпичов, без кителя, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, лежит на койке с книгой в руках. У изголовья кровати, на стуле, – пепельница, портсигар, спички и стакан холодного чаю.

– Ну что, свезли контрабанду?

– Свез, да не всю. Навезли такую уйму, что не мог забрать всю в один рейс. Пришлось послать катер вторично.

– А что вам дали за работу?

– Да ничего не дали.

– Как так? Ну, знаете, это уже безобразие! В прошлом году за такую же услугу мне «дианцы» презентовали бутылочку такого коньяку, какого вы и у Кюба не достанете. Не может быть, чтобы ничего не дали! Наверное, пришлют, когда вы все свезете.

– Да кто их знает; если пришлют, так разопьем вместе.

Накатов идет к себе. В комнате, освещенной одним высоким окном, выходящим в гавань, прохладно. Пол покрыт линолеумом. Мебель – старинная, красного дерева, корабельного типа, обитая добротным плюшем цвета бордо, видно, снятая с какого-то отслужившего свой долгий срок корабля. Это особенно видно по огромному дивану замысловатой формы, видимо, сделанному по очертанию корабельной кормы. От этого добротного дивана и от двух под стать к нему кресел веет седой стариной. На этом диване, быть может, сиживал не только Павел Степанович Нахимов, но чего доброго, и Федор Федорович Ушаков, а то и сам Самуил Карлович Грейг отдыхал на нем, расстегнув тугой и высокий воротник екатерининского мундира, с золотым шитьем, потускневшим в дыму Гогландского сражения.

Отслужил свою долгую и честную флотскую службу старый диван и зачислен до конца уже недолгого своего века в береговой состав. Ему уже не поскрипывать на винтовых скрепах его с палубой при мерных поднятиях и опусканиях, на килевой качке, высокой кормы, с резными окошечками, балконами и фигурным фонарем для гакобортного огня. Ему уже не бояться брандскугелей, круглых бомб с дымящимся фитилем, не слышать ему и запаха многодымного пороха, как давно уже перестал он слышать крепкий запах жуковского табака и видеть трубки с длинными чубуками.

Многое непонятно старому корабельному дивану из того, что он теперь слышит. Те же, как будто, русские моряки, так же одетые, – разве что покрой сюртуков стал не тот, да галстуки какие-то куцые и короткохвостые, – уже совсем не говорят о фор-марса-фалах, бом-брамселях и поворотах оверштаг, а спорят о каких-то непонятных турбинах и минах Уайтхеда, да серьезно рассказывают друг другу басни о переходе из Кронштадта в Ревель в восемь часов. Когда же услышит старый диван о том, что «Рюрик» разбил щит на артиллерийской стрельбе с дистанции в пятьдесят кабельтовых, скрипнет он ржавой пружиной, точно хочет сказать: «Послушай, ври, но знай же меру!»

Накатов снимает кортик и шарф, расстегивает китель, ложится на диван и с наслаждением вытягивает усталые ноги.

В «холодном доме» – тишина. Слышно, как с однообразным жужжанием бьется в окне, между стеклом и занавеской, муха. Глаза сами собою закрываются, на Накатова находит бездумье, и он засыпает.

Накатов просыпается от стука в дверь.

– Войдите, – кричит он и, свесив ноги, садится на диван. В высоком просвете двери появляется фигура боцмана Леплявкина. В руках у него – деревянный ящик среднего размера.

– Ну что, Леплявкин, уже вернулся? Все свез?

– Так точно, ваше благородие. Больше ничего уже не осталось.

– А это что за ящик у тебя в руках?

– Это командир «Гиляка» приказали доставить к вам.

– А-а… Что ж, ты поблагодарил командира от моего имени?

– Никак нет, – испуганно бормочет боцман.

– Как же это ты, братец, сплоховал так?

– Простите, ваше благородье, не догадался.

– Ну ладно, при встрече сам поблагодарю. Поставь ящик туда, в угол, и иди себе отдыхать. Поди, и ты устал?

– Есть немного, ваше благородие. День нонче выдался нам беспокойный.

Боцман уходит, а Накатов стучит в стенку, разделяющую его комнату от комнаты Кирпичова.

– В чем дело? – глухо слышится за стеной.

– Михаил Нилыч, идите-ка ко мне, есть что-то интересное!

Когда Кирпичов входит в комнату Накатова и этот молча указывает ему на ящик, стоящий в углу, голубые, навыкате, глаза Кирпичова удивленно смотрят сначала на ящик, потом на Накатова.

– Неужели «гиляцкий» презент?

– Конечно.

– Ну, знаете, это будет почище «дианцев»! Ай да «гилячки»! А внутри?

– А я еще сам не знаю. Давайте вскроем.

Накатов открывает окно, и, высунувшись, кричит:

– Эй, на катере, кто там!

С кормового сиденья катера приподымается фигура матроса.

– Герасев, принеси из машины какой-нибудь инструмент, чтобы вскрыть ящик.

По вскрытии ящика в нем обнаруживаются три бутылки малаги и три банки каламатских маслин.

В тот же вечер старый екатерининский диван и его ровесники кресла делаются свидетелями, как бражничают люди двадцатого века.

В комнате всего четыре человека; хозяин ее сидит рядом с доктором Григоровичем, на диване, придвинутом к столу. Одно кресло занято Кирпичовым, другое – герцогом Анжуйским. На столе – бутылки с нерусскими этикетками.