Арифметика подлости - Татьяна Туринская

Теперь же, повзрослев и став матерью, будто переродилась. Не сожалела о том, что сделала. Но, опять же, отнюдь не гордилась этим. Ольгу презирала, но понимала, как виновата перед нею. Скорее, не столько понимала, сколько чувствовала.

И в то же время считала себя невиновной, напротив – жертвой предательства со стороны Кебы и Ольги.

Все так туго сплелось, что она и сама не могла разобраться в собственных чувствах. Наказывая Кебу за измену, себя наказывала еще больше. Стараясь причинить ему ответную боль, намеренно изменяла с нелюбимым человеком, и опять же безмерно страдала от этого. Страдала не физически – морально. Из-за моральных же страданий не могла получить физическое удовольствие от измены. Все так сложно, и одновременно так просто.

А хуже всего, болезненнее, было то, что она не была уверена, что Кеба будет переживать из-за ее похождений. И тогда все ее жертвы – а близость с Чернышевым она воспринимала именно так – будут напрасны.

Если Кебе не плевать на нее – почему он перестал умолять о прощении? Почему между ними больше ничего не осталось, кроме воскресных «Привет» – «Привет»? Чем он живет, ее Гена, ее единственный мужчина? Потому что Арнольдик и Чернышев – суррогаты. Арнольдик заменял любовь до того, как Марина узнала, что это такое. Чернышев – после. Арнольдик – несозревший дурачок. Валера – хороший надежный парень. Наверное. Но тоже суррогат.

– Почему ты не сказал, сынок?

Гена еще не понял, о чем говорит мать. Но в ее голосе слышалось такое отчаяние, такое горе, что он заранее похолодел. Что случилось?

– Ты о чем?

– Ольга. Почему ты не сказал?…

Уже по тому, что мать назвала несостоявшуюся невестку Ольгой, а не привычно Оленькой, Кеба понял: она все знает. Откуда? Бубнов не мог сказать. Маринка? Зачем ей это? Мстит? Так глупо?

– Вас пожалел. А надо было пожалеть Маринку.

– Иди к ней, сынок! Или я сама. Я таких дров наломала, обижала ее…

– Не надо. Я сам. Может быть. Не знаю. Нет, не надо.

– Иди! Я была слепая, сдуру дел наворотила. Хоть ты не будь дураком – иди к ней, сынок!

– Не сыпь мне соль на сахар, мам.

– Это было так ужасно, – Ирина Станиславовна всхлипнула в трубку, и Гена испугался, что у нее начнется истерика. Удивительно, что она еще могла говорить. По идее она уже давно должна была отдыхать в коме. Этого он и опасался. Поэтому и не объяснял, кто такая Оленька. А Маринка не пожалела стариков. Наверное, она права – сколько можно терпеть несправедливость.

– Она сама тебе позвонила? – спросил он, имея в виду жену.

– Мы с дедкой пошли Юленьку навестить…

И тогда он все понял. Он тоже когда-то пришел в неурочное время. Выходит, Ольга за столько лет ничуть ни поумнела? Не учат ее ни годы, ни горький опыт. Вроде уже матерью стала, а такая же дура.

– Я говорил – не таскайтесь туда! – разозлился он. – Единственная ваша внучка – Светка! У меня жена единственная, и детей моих рожать может только она. Сколько бы их ни было – одна Светка, или еще десяток – только Маринкины! Я говорил тебе это миллион раз. Тебе мало? Захотелось от этой шалавы услышать?!

– Мы же не знали, сынок! Это было так ужасно… Дедка за шампанским пошел, ничего не видел. А я…

«Не видел»? Что не видел? Что увидела мать?

– О чем ты?

– Он ей… деньги… в школьное платье… с голой задницей…

Дальше в трубке слышались только всхлипы. Без истерики таки не обошлось.

Деньги? Школьное платье?

Он не сразу понял смысл отдельных слов, а расспрашивать мать о подробностях – он же не фашист.

Сквозь голубоватый тюль лучилось солнце. День только начинался. Еще один день ее мертвой жизни.

С некоторых пор она позволяла себе оставаться у Чернышева до утра, если завтра не нужно было идти на работу. Родители понятливо кивали, охотно нянчась с внучкой. Мать не скрывала радости: дочь устроила свою судьбу. Почти устроила. Вот и славно: одиночество – оно и глупому попугаю не полезно, что уж о человеке говорить.

За спиной тихо посапывал Чернышев. Его дыхание не вызывало эмоций. Когда-то в прошлой жизни Марина млела от счастья, когда просыпалась рядом со спящим мужем. Теперь оставалось радоваться, что по крайней мере раздражения от такого соседства не испытывает. Не те времена, не до радости.

В тишине чужой квартиры было так удобно жалеть себя. И она жалела. Только плакать не получалось. Для слез нужно быть слабой женщиной. А Марина сильная. Она все выдержит. Уже выдержала. Не ее вина, что счастье лопнуло. От нее ничего не зависело, ее желания никто не спрашивал. Значит, она права – ей не оставалось ничего другого, как принять поражение.

Да, она права. Нельзя держать на привязи нелюбящего мужчину. Если бы Кеба ее любил – он бы не позволил Ольге крутиться голым задом на Светкиной елочке.

А то, что это вышло случайно… С одной стороны, Марина знала: Ольга умеет заманить в свои сети. Устоять против нее трудно. Но Кеба ведь уже прошел через это! Он должен был получить иммунитет на все ее мнимые прелести! А иммунитет этот почему-то не сработал.

Но даже если допустить, что это произошло случайно – как он мог позволить ей осквернить Светкину елочку?! А главное – почему он оставил Марину в покое? Почему не пытается ее вернуть?! Не любит? Да. Только это объясняло его внезапную перемену. Полтора года не давал проходу. Она надеялась – так будет всегда. Может быть, когда-нибудь у нее кончатся силы, и тогда она простит его, простит себя, и они снова будут вместе. И вдруг все изменилось. Исчезли мольбы. Теперь будто и не Гена, а кто-то чужой с его лицом. «Привет» – «Привет». Буднично, пресно. Безучастно. Словно ему все равно.

Раз так – Марине тоже все равно. Она не простила его тогда, когда он умолял о прощении. Теперь, когда молчит – не простит тем более.

Сзади заворочался Чернышев. Чмокнул в спину. Пробормотал спросонья:

– У тебя спина конопатая…

Будто по щекам отхлестал. Конопатая?!!

Когда-то Марина ненавидела свои веснушки. Старалась даже на пляже прикрывать спину. А Кеба заставил полюбить себя такой, какая есть. Действительно ли он обожал ее веснушки, или только изображал обожание? Но она поверила в то, что веснушки – вовсе не уродство, что это ее маленькая изюминка, ее скромное украшение, а если кто-то этого не понимает – сам дурак.

И вдруг – конопатая.

Зажмурилась, пытаясь проглотить обиду. Возможно, Чернышев прав – не могут веснушки быть украшением. Ничего не может быть красивее чистой гладкой кожи. Но где ее взять? Нет у нее чистой да гладкой. Так и хотелось сказать: «Не нравится – не смотри». Но не сказала. Промолчала.

– Я вот думаю – а не пора ли нам пора? – он даже не понял, что обидел ее. – В смысле: может, хватит уже жить на два дома? То ты здесь, то тебя нет. Перебирайся насовсем. И Свету забирай. Дочь должна жить с матерью, а не с бабушками-дедушками.