Патрик Мелроуз. Книга 2 - Эдвард Сент-Обин

Последние два года своей жизни Элинор провела в частном доме престарелых, почти не вставая с постели. В первый год Мэри считала заботу о семье одной из нитей, привязывающих Элинор к ее мучительному существованию, и продолжала уверять свекровь, будто у них с Патриком все хорошо. Позже она начала понимать, что держит Элинор не сила ее привязанностей, а скорее их слабость: ей было нечего отпустить от себя, осталась только эфемерность чувства вины и смущения. С одной стороны, Элинор страстно хотела смерти, с другой – никак не могла выбрать правильное время, и эти тревоги снедали ее одновременно. Желание умереть натыкалось на страх умирания, который, в свою очередь, давал жизнь новому желанию.

На второй год Мэри в основном молчала. Она заходила в палату и желала Элинор здоровья. А что еще ей оставалось?

В последний раз Мэри видела свекровь две недели назад. К тому времени Элинор обрела безмятежность, почти неотличимую от полного отсутствия. Худое и морщинистое, ее лицо совершенно не менялось. Мэри вспомнила, как Элинор сказала ей в одном из этих отвратительных разговоров по душам, что точно знает, когда умрет. Таинственный источник информации не разглашался – астрология, духи-наставники, гуру, битье в барабаны, вещий сон? – однако новость была преподнесена со слегка хвастливой безмятежностью чистого вымысла. Мэри считала определенность смерти и неопределенность ее срока и смысла основополагающими фактами бытия. С другой стороны, Элинор точно знала, когда умрет и что смерть – это не финал. В конце, насколько Мэри могла судить, и это убеждение покинуло свекровь, как и другие особенности ее личности. Словно сквозь Элинор прошла песчаная буря, унеся с собой все, что могло утешить, и оставив гладкий стерильный ландшафт под пустым выцветшим небом.

Тем не менее умерла Элинор на Пасху, и Мэри понимала, что ничто не обрадовало ее больше. Или могло бы обрадовать, знай она об этом. Возможно, она знала, хотя ее разум пребывал в местах, избавленных от таких будничных вещей, как календарь. Впрочем, не было никакого способа узнать, был ли это тот самый день, который предвидела Элинор.

Мэри заерзала на неудобной скамье крематория. Где ее взять, убедительную и практичную теорию сознания, когда ты в ней действительно нуждаешься? Она оглянулась на Эразма, но тот, кажется, спал. Когда она снова обернулась к гробу, ее размышления резко прервались. Мэри с необычайной ясностью, недостижимой, пока Элинор была жива, представила себе, что чувствовала та в горькие два года, когда ее личность уничтожалась, частица за частицей, воспоминание за воспоминанием.

Глаза Мэри наполнились слезами.

– С тобой все в порядке? – спросил Патрик, присаживаясь рядом с ней.

– Я думала о твоей матери, – ответила Мэри.

– Отличный выбор, – пробормотал Патрик тоном льстивого продавца.

Почему-то на Мэри напал смех, Патрик подхватил эстафету, и им обоим пришлось закусить нижнюю губу и напрячь плечи, чтобы не тряслись слишком явно.

Чтобы подавить приступ истерического смеха, Патрик медленно выдохнул и сосредоточился на затянувшемся ожидании. Орган вздохнул, словно устал искать достойную музыкальную тему, и покорно потащился вперед. Нужно собраться – это похороны его матери, не шутка.

Сосредоточиться не давали несколько обстоятельств. Долгое время злость из-за потери дома мешала ему преодолеть обиду на Элинор. Без «Сен-Назера» самая суть Патрика теряла воображаемую опору, которая ребенком удерживала его от безумия. Разумеется, его привлекала красота места, но куда больше тайная защита, от которой он не смел отказаться, чтобы окончательно не свихнуться. Изменчивые лица, образованные расщелинами, пятнами и провалами известняковой горы напротив дома, спасали его от одиночества. Строй сосен вдоль хребта изображал шеренгу солдат, спешащих ему на помощь. В «Сен-Назере» были тайные места, где его никогда не нашли бы, и террасы виноградников, с которых можно было взлететь, чтобы спастись бегством. Был опасный колодец, куда Патрик швырял камни и комья земли, не опасаясь утонуть самому. Самой сильной оказалась связь с гекконом, который вместил в себя его душу в момент кризиса и ускользнул на крышу, к безопасности и изгнанию. Как он найдет Патрика, если путь сюда ему отныне заказан?

В его последнюю ночь в «Сен-Назере» разразилась страшная гроза. Молнии вспыхивали за грядой облаков, заливая чашу долины дрожащим светом. Поначалу тяжелые тропические капли долбили пыльную землю, но вскоре ручейки потоками устремились по крутым тропинкам, завихряясь на ступенях маленькими водопадами. Взбешенный Патрик бродил под теплым ливнем. Он понимал, что ему придется разорвать волшебную связь с этим пейзажем, но электричество, разлитое в воздухе, и грозовая ярость, напротив, воскресили архаическое мировоззрение ребенка, словно одни и те же толстые рояльные струны, дребезжа от громовых раскатов, пронизывали и его, и эту землю. Дождь хлестал по лицу, и не было нужды ни в слезах, ни в крике, когда небо над головой сотрясали громовые раскаты. Он стоял на подъездной дорожке посреди мутных луж, журчания новых ручейков и аромата влажного розмарина, пока не рухнул на землю под тяжестью того, от чего был не в силах отказаться, и после тихо сидел в грязи. Раздвоенная, словно оленьи рога, молния сверкнула над холмом из песчаника, и Патрик заметил силуэт на земле между собой и стеной вдоль подъездной дорожки. Всмотревшись в неверном свете, он увидел жабу, которая выползла в дождливый мир за кустами лавра, где, кажется, целое лето ждала этого ливня, и сейчас блаженствовала на полоске мокрой земли между двумя лужами. Они очень тихо сидели друг против друга.

Патрик вспоминал белые жабьи тела, которые находил каждую весну на дне каменных колодцев. Вокруг их скукоженных оболочек сотни черных головастиков цеплялись за серо-зеленые водоросли на стенках, извивались в воде или кишели в канавах между прудами, от истока до устья ручья в долине. Некоторые головастики вяло сползали по склону, другие отчаянно барахтались против течения. На Пасху Роберт и Томас часами разгребали маленькие запруды, которые нанесло за ночь, и, когда канава переполнялась и траву вокруг нижнего пруда затопляло, собирали выброшенных на берег головастиков в ладони. Патрик помнил себя в их возрасте и глубокую жалость, с которой выпускал головастиков в безопасный пруд сквозь мокрые пальцы.

В те дни лягушачий хор не смолкал всю ночь, а днем лягушки-быки сидели на листьях водяных лилий, надуваясь, словно жевательная резинка, но в системе воображаемой защиты, которую давала ему эта земля, учитывались только древесные лягушки. Если он коснется такой лягушки, все исправится. Найти их было нелегко. Круглыми присосками на лапках лягушки цеплялись за дерево, маскируясь под яркую листву или неспелый инжир. Когда ему удавалось заметить одно из этих крошечных созданий, застывших на мягкой серой коре – сверкающая шкурка туго натянута на острый скелет, – лягушка казалась ему пульсирующей драгоценностью. Патрик мог протянуть указательный палец и коснуться ее на удачу. Достаточно было одного раза, но думал он об этом тысячи раз.

Вспоминая то осторожное прикосновение, Патрик с сомнением смотрел на бородавчатую головку промокшей твари, вспоминая сноску в школьном издании «Короля Лира» про драгоценный камень в голове жабы – символ сокровища, сокрытого в отвратительном, гнусном переживании. Когда-нибудь он научится жить без предрассудков, но не сегодня. Патрик протянул руку и дотронулся до жабьей головы. Его охватило такое же восхищение, как в детстве, но память о том, что ему вскоре предстояло утратить, придавало простому восхищению лишенную эгоизма глубину. Безумное смешение мифологий создавало переизбыток смыслов, который в любое мгновение мог выскользнуть в мир, обратившись полной бессмыслицей. Патрик отдернул руку и, подобно путешественнику в привычном уюте городской квартиры после странствий по экзотическим странам, представил, как выглядит со стороны: мужчина средних лет, сидящий в луже под дождем на собственной подъездной дорожке и пытающийся общаться с жабой. Он неуклюже встал и поплелся в дом, чувствуя себя по-настоящему несчастным, и, не в силах удержаться, шлепал по лужам, словно протестуя против бесполезной зрелости.