Крокозябры - Татьяна Щербина

— А вот Марк Виллемс, извиняюсь, на польке женился.

— Да, я слышал, — безразлично заметил Жак и перешел к другим темам, а Виля больше не слышала ничего.

— С чего вы взяли? — спросила она у чекиста.

— Что с чего? — якобы не понял тот.

— Ну что на польке, он что, в Польшу переехал?

— Не знаю, это все, что мне велели сказать.

Заплакала Машенька, Жак захотел пойти посмотреть на детей, спрашивал про их отца, и именно тогда Виля решила, что такового отца необходимо завести. Иначе, как только речь заходила о детях, приходилось либо коротко врать, либо долго и занудно рассказывать об особенностях революционной жизни. Ведь уж появилось поколение, которое революцию застало в младенчестве и имеет о ней совсем другое, чем Виля, представление. 21 мая 1932 года Виле исполнилось тридцать лет. «Мне тридцать лет, я старик», — записал в дневнике Пушкин, старческий возраст Вили подчеркивало то обстоятельство, что немногие ее сверстники дожили до сего дня, а это всегда старит.

Нет, Виля не находила искомого «отца», хотя поиск ее был активен. Она теперь заведовала отделом писем «Известий» — была вакансия, и она не раздумывала. Иногда письма в редакцию заканчивались знакомством. Большинство обращалось с квартирным вопросом: кого уплотнили — пытались доказать, что их площадь не лишняя, что они старые большевики, ветераны Гражданской войны, инвалиды, контуженные, преданные Сталину, в общем, что все это должно увеличивать, а никак не уменьшать их жилплощадь. И что же — Виля шла по указанному адресу разбираться, и на ней сразу хотел жениться, чтоб упрочить свое положение, засевший там явно контра, из бывших, из белых, прыткий как заяц, а еще говорит — инвалид.

Виля поймала себя на том, что больше не питает ненависти к контре, это разделение на своих и чужих стало какой-то надоевшей игрой, которую нельзя ни прервать, ни закончить. Уплотненные женихи, женихи, сами уплотнившие хозяев, писавшие друг на друга доносы в редакцию, чтоб отвоевать свои квадратные метры, вернее, право на отдельную жизнь, без соглядатаев на соседней койке, — они были возбуждены тяжбой и оттого сексуально пригодны, но к себе домой Виля категорически не хотела бы их пускать.

Попалось как-то письмо другого рода: молодой человек, руководивший колонией малолетних преступников, хотел рассказать о них на страницах газеты. Рассказ был увлекателен и поучителен одновременно. Автор рассказывал о том, как приручает маленьких негодяев, потому что понимает их, оставшихся сиротами, без куска хлеба, и поскольку сам он из семьи чернорабочего, неграмотного пропойцы, то знает, что это за жизнь. И раз он сам смог грамоте выучиться, много книг прочесть, то теперь всякого убедит, что пролетарская революция была не напрасна, что с самого глубокого дна можно подняться к самой высокой вершине. «Вот те на», — подумала Виля, уставшая от собственных мыслей о «напрасности», — Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? — в таком она пребывала настрое, а тут — столько веры, силы, упорства. Воспитатель пишет, что уже не один десяток беспризорников выучил тому, что знал сам, — короче, Виля опубликовала рассказ о колонии и пригласила нового Макаренко в редакцию.

Макаренко оказался высоким блондином с правильными чертами лица, да что говорить — нордическим красавцем был Макаренко, и то, чего ему теперь страшно недоставало в жизни, — это возможности совершенствоваться дальше. Ему наскучило быть первым парнем на деревне, он искал путей в большую жизнь. Звали его Илья, и исполнился ему в январе 1933 года двадцать один год.

Это, кажется, любовь с первого взгляда, но есть обстоятельства. Илья как раз недавно женился, вынужден был, потому что гулял с девицей, та родила, а время повернулось: прочерк в графе «отец» из чего-то романтического вроде «дитя революции» преобразовался в слово «выблядок», и матери-одиночки стали не в чести. Лозунг «Семья — ячейка общества» еще не отскакивал от зубов, но уже висел в воздухе.

Виола, кстати, тоже записала дочери в метрику «папу» — попросила наборщика в газете, чтоб подтвердил, будто отец, у него как раз было очень удачное имя-отчество-фамилия: Алексей Алексеевич Алексеев. С одной стороны, не настоящее (был беспризорник Леха, остальное приписали для пачпорта), с другой — не псевдоним. Виле понравилось это сочетание — то ли имя, то ли словесный занавес, за которым потом откроется сцена с подлинными действующими лицами.

Илья приходил в редакцию ежедневно. Писал маленькие заметки, Виля правила ошибки — увы, несмотря на усердное самообразование, четырех классов школы, которые он закончил, было маловато. Так уж вышло, осенью 1917-го детям стало не до ученья, родители перестали получать зарплату, жить стало не на что. Отец Ильи работал истопником в Доме Пашкова, там они и жили, в пристройке, мамка померла давно от чахотки, батя напивался до потери человеческого облика, но ему все же платили жалованье, а тут дом заселили такие ж, как он, беспробудные, один разбой их и кормил.

Виля взялась за образование Ильи, составила план чтения. Первым был «Оливер Твист», она подумала, что это произведение должно его заинтересовать, поскольку перекликается с его собственной жизнью. Илья обучался быстро и работал хорошо — через знакомых, к которым по поводу себя никогда бы не обратилась, она пристроила его к работе над партийными архивами, там неплохо платили, а сам Илья очень тянулся к культуре, из которой ценил Горького и только что прикрытый Пролеткульт. Он стал таскать Вилю на поэтические вечера Демьяна Бедного и Семена Кирсанова. Его продолжала восхищать идея того, что человек низов, вроде него, может стать поэтом, выступать в залах с лепниной и позолотой. О Пастернаке или Ахматовой он слышал, но это было как-то далеко. Маяковского, разумеется, чтил, но самым любимым его поэтом был Есенин. Илья знал наизусть все его стихи, что поражало Вилю: чем могли откликаться в Илье, не бравшем ни капли алкоголя в рот, кабацкие стишата, чем близок был городскому юноше пафос всех этих стогов сена и опавших кленов? А к певцу сироток, любимому Виолой Диккенсу Илья почему-то остался глух. Они все время говорили о литературе, но в этот необыкновенный день Виле было на нее начхать. Илья сказал, что любит ее и уже предупредил жену о разводе: все равно он с ней не живет, какая ей разница! А сын — что сын, не нужны ему никакие дети, и к этому конкретному сыну ни малейших чувств он не испытывает.

Виля была в смятении, пошла к Наде спросить совета. Илье теперь фактически было негде жить: с отцом-пьяницей в каморке, с женой-не женой в коммуналке, а у нее место есть, но как отнесутся к этому дети? Виола прежде никогда не приводила домой этих, ну как их, не любовников, конечно, — пошлое буржуазное слово, а этих, кого она не знала, как назвать. Виля застала сияющую Надю. Она была по-выходному одета, платье в рубчик, правда, сверху передничек — пироги пекла потому что. Оказывается, муж приехал, Коля. Виля представляла его себе не таким: на фотографии, которую хранила Надя, был не человек, а военная форма, фуражка, усики, поза «смирно», а в Надиных рассказах он представал помесью Ильи Муромца, Ричарда Львиное Сердце и Дон Кихота.

Оказался тихим мужичком небольшого роста, хорошо воспитанным, будто из «бывших», улыбался, говорил односложно. Сам он впечатления на Вилю не произвел, но сияние Надиных глаз и совсем забытая Вилей атмосфера дома — ну, когда мама, папа, крахмальные скатерти, салфетки в серебряных кольцах, ножи на подставочках, сервиз красивый и вообще, сервировка стола это называется, но дело же не в ней! Виля съела десять пирожков с капустой (маленьких) и еще три куска сладкого пирога с изюмом и орехами. Нет, она думала не о том, как это вредно для талии, а о том, что она для себя хочет именно такой жизни.