Стеклянные тела - Эрик Аксл Сунд

Еще пять минут записи.

Я спрашиваю себя, какую цель мы с братом преследовали своим искусством.

Настоящее искусство творит само себя, его так просто не опишешь словами.

Это как рассказать, кто есть человек.

Вот это я. Вот это – мой брат. Вот это – мы.

Вот это сформировало нас. Вот это – корни тех людей, которыми мы стали.

Эйстейн затолкал Ванью на заднее сиденье автомобиля, снял с себя кожаную куртку и набросил на нее.

Велел лежать и помалкивать. Не послушается – снесет ей голову.

Ванья не знала, есть ли у Эйстейна оружие, но, увидев его бешеные глаза, решила не испытывать судьбу. Она распласталась на сиденье, и он завел машину.

Из-за прерывистого дыхания воздух под курткой быстро нагрелся, и тепло высвободило запахи Эйстейна, впитавшиеся в темно-красную подкладку.

Под запахами взрослого мужчины – дыма, грязи и страха – она угадывала заразительный смех маленького Эйстейна.

Все сны, которые снились ей по ночам в доме у Эдит и Пола были переработанными настоящими воспоминаниями. Может быть, именно из-за потери семьи она не ощущает себя цельной, потому и погрузилась в эту вязкую, как ил, депрессию.

Эйстейн был той деталью, которой не хватало в целой картине. И, разумеется, поэтому она и любила музыку Голода. Ведь он обращался прямо к ней, ведь она говорила его словами.

Он всегда ненавидел ее.

А она боится его.

Они оба стали взрослыми.

Я ничего не говорю, но Йенс все же понял. Мой любимый Йенс, который скоро умрет.

Я снова сажусь за стол и навожу на Йенса револьвер.

Музыка будет звучать еще три минуты. Хватит для того, что я хочу сказать.

Я вижу в его глазах больше тревоги. У него прояснилось в голове, и мне нравится, как он сопротивляется наркотику.

– Убивать нелегко даже негодяев, – говорю я. – Еще труднее убить друга или кого-то, кого любишь. – Я взвожу курок. Уже совсем скоро. Голод замолчал. Остаток записи инструментальный, полторы минуты до конца.

До прекращения всего, навсегда.

Йенс сглатывает. Кадык дергается, и я понимаю: он собирает слюну, чтобы что-то сказать. От опьянения может стать сухо во рту.

Я протягиваю ему стакан воды, и он пьет.

– Именно в Берлине нам пришла в голову мысль написать картину кровью. Сначала мы брали свою собственную, но когда ее не хватило, мы начали экспериментировать с животными.

Я вижу, что он хочет убить меня голыми руками.

Что он ненавидит меня.

Уже скоро.

Осталась еще минута.

Машину еще раз тряхнуло, и Ванья предположила, что они направляются на Сёдертельевэген.

Где-то рядом завыли полицейские сирены, Эйстейн сбросил скорость, и Ванья подумала – не открыть ли заднюю дверцу, не выброситься ли на дорогу?

Но она не успела. Машины проехали мимо, и Эйстейн прибавил газу.

Машина внезапно свернула направо, потом налево и снова направо; Ванья перестала понимать, где они, и закрыла глаза.

Наконец машина остановилась, Эйстейн заглушил мотор, и стало тихо.

Потом он открыл заднюю дверцу и потянул кожаную куртку к себе. Страшно гримасничая, он схватился за живот, и пару секунд казалось, что его сейчас вырвет. Он оперся о дверцу машины и несколько секунд глубоко дышал, после чего надел куртку. Бледный, он посмотрел на Ванью.

Она так и лежала на заднем сиденье, не осмеливаясь шевельнуться. Снаружи было темно, в салон задувал холодный ветер. Ванья слышала, как где-то идут машины – в отдалении и как будто выше; у нее было ощущение, что они с Эйстейном спустились в яму и где-то поблизости вода.

Эйстейн протянул ей плеер и наушники.

Прозвучал резкий предупреждающий сигнал.

Машины наверху замедлили ход, остановились, двигатели замолчали.

И тут Ванья поняла, что сейчас произойдет. И где она находится. Именно здесь Эйстейн записал этот звук на ее кассету.

Брат и сестра в последний раз смотрели друг на друга.

– Откуда ты знаешь, когда…

– Я уточнял расписание, – сказал он. – Корабль скоро пойдет.

Ритуал длится несколько часов, и Эйстейн засыпает, положив голову мне на колени. Я слышу, как папа молится в соседней комнате. Он громко читает Евангелие от Марка, снова и снова пятый стих пятой главы.