Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

за столом. Его лицо побелело. Он смотрел на плачущую Тасю.

За стеной спала Зося.

Часы глухо ударили три раза…

Глава 15

Парад Победы

«Та-да-ди-там… та-да-ди-там-м-м!» — Одесса, Севастополь — звенят «оборонные» медали. За оборону. И «там-м-м!» — глухо, всем весом, добавляет Красного Знамени орден. Я провожу рукой по дедову пиджаку, и эти старые медали звенят свою песню. Я знаю, что сегодня меня первый раз возьмут на парад, и очень волнуюсь.

Приходится с самого раннего утра умываться, чистить зубы, грызть очищенную морковку, пить добавку молока, словом, слушаться так, как должен слушаться хороший пятилетний внук своей любимой бабушки. И деды тоже. Вода в умывальнике тёплая, её нагревают три сваренных «в мешочек» свежих яйца, которые бабушка взяла сегодня утром в сарае. Я умываюсь, вытираю лицо и тороплюсь к деду — деда начинает бриться.

Я тихонько сажусь рядом и наблюдаю это священнодействие. У деды очень жёсткая щетина, поэтому он очень тщательно мылит щёки, взбивает пену, а потом берёт такую специальную колодку с натянутыми по бокам кожаными ремнями и начинает править опасную бритву. У деды две таких бритвы, «золинген», как он их называет. Я не знаю, что такое «золинген», но слово мне нравится, нравится запах ремня, на котором правится бритва, нравится смотреть, как тщательно натирается этот ремень пастой ГОИ — таким зелёненьким мелком. (Как-то раз я нарисовал для деды целую картину на белой печке, сад, траву, всё получилось здорово — такой красивый зелёный мелок! Но деда не очень обрадовался, спрятал огрызок «мелка» в коробку, поставил на шкаф и больше мне не давал.)

Так вот, я люблю смотреть на эти «золингены», на двух смешных человечков, которые выбиты на стальной ручке. Но бабушка не даёт мне рассматривать долго — боится, что я порежу пальцы. А я не боюсь — мне дедушка уже подарил «микитку» — такой самодельный складной ножик. Им можно вырезать много всяких удивительных вещей. Ну и пальцы резать, конечно. У меня уже три или, нет, четыре шрама на левом указательном пальце. Но я люблю своего «микитку».

Яркое солнце светит в два окна в дедовой комнате и поблёскивает на тёмно-зелёных листьях каланхоэ и алоэ. Я жду, пока дед добреется и пока бабушка погладит мои шортики и рубашку, костюм, который на день рождения привезли мама и папа. Они опять уехали в Москву — у них там работа, я слышал, папа говорил деде про ракеты.

Бабушка смешно прыскает водой на мои шорты, капли попадают мне на шею, я смеюсь, бабушка улыбается, смотрит такими удивительно тёплыми карими глазами, что хочется кувыркаться. Деда заканчивает скрипеть бритвой по щекам и подбородку, вытирает пену белоснежным вафельным полотенцем и идёт одеваться. Мы одеваемся вместе — дед и внук, оба волнуемся. Деда всегда волнуется, когда идёт на парад.

А ещё я помню, что в прошлом году мы тоже ходили на парад. Только я ходил до ворот нашего дома. Там, как всегда, с вечера деда прибил на ворота флаг. У нас есть такой флаг — красное полотнище на палке. В этой палке просверлены две дырочки, в них можно вставлять гвоздики и прибивать. Очень удобно. Я видел, как в прошлом году деда сверлил эти дырочки своей ручной дрелью, потом прибивал флаг к воротам и смотрел, не косо ли расположен флаг. Это слово — «флаг» — очень красивое. Оно такое большое, и я люблю его читать в книжках.

Наконец деда надевает пиджак, на котором в ряд выстроились медали и орден. Этот орден такой тяжёлый, у него чуть-чуть сбита эмаль на красном флаге, а иголка очень острая и можно уколоться. Бабушка снимает невидимые соринки, суетится, хлопочет, а потом становится и смотрит на нас. Её тёплые, шершавые от работы в огороде руки чуть дрожат, а глаза немножко плачут, хотя она и улыбается. А деда спокоен, хотя и тянет шею, вроде ему воротник белой рубашки давит, только синие-синие глаза блестят.

Мы выходим на крыльцо, а по улице уже идут люди. Много людей. Много с медалями. Когда люди идут с медалями, то никакая маршевая музыка не может заглушить этот тихий звон. А я знаю, как звенят медали моего деды — «та-да-ди» и «таммм!» — добавляет орден…

* * *

Когда я шёл в колонне дедовых друзей, я чувствовал какую-то особенную радость. Как многослойный торт — когда каждый слой вкусный, а вместе — ещё вкуснее. Я шёл на свой первый парад Победы, со мной все здоровались за руку, как с большим. Дядя Коля, дедов двоюродный брат, в шутку жал мою ладошку. У него были невероятной силы руки, как клешни, да и на правой «клешне» синел красивый такой, большой краб. Как живой. Дядя Коля славился своей добротой и скоростью удара. Никто и никогда не хотел обижать дядю Колю, так говорила бабушка.

А ещё вокруг шли ветераны. Им было тогда… Сейчас, посчитаю… Представляете, им было тогда всего пятьдесят — пятьдесят пять лет. Такие молодые. Они смеялись друг другу, обнимались, а в колонне старательно держали шаг. И я тоже старался держать шаг, не сбиться. Для меня это было очень важно. И я старался вовсю, аж нос вспотел. Деда мне подмигивал, и я тоже подмигивал ему. Звучала громкая музыка, светило солнце, и небо было таким синим-синим. И вокруг звенели медали.

Гремел оркестр, и музыка раздвигала прозрачные просторы синего неба.

* * *

9 мая 1975 года на главной площади Топорова открывали памятник павшим.

Чёрного гранита обелиск был похож на четырёхгранный штык, а на гранях высокого постамента были выбиты десятки фамилий тех, кто погиб. Мы с дедой стояли в первых рядах — меня пропустили вперёд. Да и деду многие знали, со многими он был дружен.

Возле обелиска образовался вал цветов, люди шли и шли, подносили и подносили цветы. Бруствер из цветов.

Весёлое украинское солнце выкатилось вверх, вонзилось в зенит и укоротило тени.

На площади собралось тысяч пять. Много. Люди стояли плечом к плечу. Выступали, как по чину положено, сначала — партийные деятели, потом ещё какие-то важные товарищи, говорили о ратном