Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин

Глава 16

Космонавты

В первый раз я узнал, что мой дед страшно силён, когда мне было пять лет.

В тот жаркий, удушливый июльский вечер народ на пригородном автовокзале Дарницы был угрюм и как-то особенно готов ругаться. Обычно говорливые бабульки были молчаливы и сдержанны тем терпением последнего броска к заветным сиденьям в раскалённых автобусах, терпением, которое заставляет смотреть на более молодых исподлобья, с подозрением и ревностью, решительностью и невысказанной жалобой на свою прошедшую жизнь. Мужики терпеливо курили «Беломор» и «Приму», обсуждая что-то хозяйское, того Петра, что хату перекрыл бляхой, или рыбальское, ставки, где кум Микола «зайихав на саму середину и споймав таку зверюку, шо ледь не втопила його, бо вин був пьяный зовсiм, и треба ж и самим теж по хати у недiлю». Парни и девчата группками сгрудились сбоку, намеренно не замечая друг друга, но особенно громко разговаривая, первые чуть не за грудки хватались, споря, кто лучше — Блохин или Колотов, а девчонки — о, весёлым украинским девчатам всегда есть о чём говорить, даже если говорить не о чем.

Мой дед, предусмотрительно оценив предвечерний масштаб толпы, возвращавшейся из киевских поездок с покупками, торбами, мешками, сумками и какими-то уж совсем невообразимыми узлами, пропустил два очередных автобуса, и мы оказались в числе той заветной десятки, которая гарантированно должна была сесть на места в тени.

Ничего этого не замечая, весело болтая ногами и облизывая особенно вкусные, тающие капли сливочного пломбира, я сидел у деда на коленях, слушая его сказки, вспоминая разноцветный, как во взаправдашнем калейдоскопе, день в Киевском зоопарке, перед которым так здорово льётся водопад в искусственном гроте, а ещё, если ехать к нему на позванивающем трамвае, можно видеть настоящий танк «Т-34», который поднимает ствол, и на башне цифры и гвардейский значок.

Мы возвращались от «киевских», от нашей киевской родни, и по дороге неожиданно решили заехать в зоопарк. Мой деда тоже увидел эти заветные буквы «ЗО О ПАРК», которые я прочитал из окна трамвая, и ноги сами нас вынесли к весёлой толпе, которая ручьями вилась у входа, к кассе, и самый большой ручей кружил возле лотков с мороженым.

Птицы, птицы в клетках и в вольерах, звери, попрятавшиеся от высоко стоявшего солнца в тени клеток и под гибкими зелёными волнами ив, настоящий крокодил, блаженно ухмылявшийся в зеленоватой горячей воде, жирафы, покачивавшие высоченными шеями где-то под синим-синим небом, серая подушка бегемота, картинно разевающего ярко-розовую пасть с жёлтыми клыками навстречу восторженному визгу ребятни, — все эти краски, запахи, звуки кружили нас полдня, пока у деда вконец не заныли перебитые ноги, да и я сомлел с непривычки.

Мы вернулись к Дарнице абсолютно счастливые впечатлениями и радостью того родственного чувства, которое так весело объединяет молодых дедов и их внуков в коротких штанишках. Это так здорово — есть мороженое, болтать, взахлёб вспоминая чёрно-мокрый нос буйвола, который, поперхнувшись, распихал всю лужу, или постную морду несчастного тигра, осоловевшего на солнцепёке, бриллианты, изумруды и рубины бесчисленных пташек, вертящихся, галдящих и звенящих, попугаев, павлинов, да-да-да, «ты помнишь, ух ты! какой у него был хвост!»

«Львовский» автобус, раскачиваясь на каждом повороте, подвалил к перрону, и сотнеголовая, молчащая толпа глухо охнула и двинулась к узенькой двери, из которой доносился воспалённый матерок шофёра, одуревшего от целого дня за баранкой.

Я уже было поставил ногу на нижнюю ступеньку автобуса, как вдруг меня отшвырнула назад, под ноги толпе, чья-то горячая, уверенная рука. Два весело, взлую пьяных парня, уверенных в своей блатной, накачанной неприкосновенности («Ша, папаша!»), перешагнули через меня к двери, заученно не обращая никакого внимания на вздох женщин, на исподлобья звереющие глаза мужиков, на плечи которых тут же повисли их жены («Ти куди! Стiй! Toбi що там треба?!»). Я совсем не ушибся, был лёгкий в свои пять лет, но ещё какие-то доли секунды лежал на спине, видя всё наоборот, руки и плечи разом расступившихся людей и верхушки сосен, окружавших привокзальную площадь.

Вдруг услышал я какой-то сдавленный стон, такой, как будто разворачивается скрытая, тугая, заржавелая, но убойная пружина, какое-то движение и — в следующий же миг — увидел я четыре запылённые подошвы, безвольно болтавшиеся в сантиметрах сорока от затёртого асфальта. Мои глаза поднялись, и я увидел, снизу вверх, двух этих приблатнённых, придушенно висящих на вытянутых вверх руках моего деда, который, схватив их за вороты рубашек особым, неодолимым приёмом, тряс ими с таким глухим мычанием, что толпа стала раздаваться, раздвигаться, кто-то и бегом побежал. Слишком было непривычно видеть такую лють, такую непрощающую готовность удавить, в лысоватом, среднего возраста дядьке, который ничем до того не выделялся и не мог запомниться в общей толпе.

Не помню, сколько продолжалось это страшное, упоительное зрелище, но когда эти двое висельников уже захрипели и руки их перестали цепляться за вздувшиеся жилами дедовы руки, то к деду бросились мужики, вырвавшиеся из змеино-цепких рук своих жён. Всё происходило в одночасье: водила давил с перепугу на сигнал и тормоз одновременно, нарастал женский визг, заглушая вскипевшую брань парней, выхватывавших синих, почти задушенных дураков из рук моего деда; потеряв свой наглый гонор, эти двое уже обречённо, всхрипывающе, инстинктивно всхлипывали, осознавая близость облегчающего душу жестокого избиения, всё гудело и кружилось, клокотало, как может клокотать только неожиданно осмелевшая толпа простых людей, обнаруживших возможность осмелеть во всю свою задавленную силу.

Позже мы сидели в урчащем, пахнувшем бензином автобусе, я — возле окна, деда — рядом, приткнув нашу сумку под ноги. У нас были лучшие места, и люди, набившиеся в автобус, с узлами на головах сидящих, тепло и по-домашнему мне улыбались, говорили какие-то шутливые прибаутки, быстро скользя взглядами по серому лицу моего деда, а деда сидел рядом, устало опустив большие руки, такие ещё недавно неожиданно страшные, а сейчас, как прежде, домашние и натруженные. Он взял под язык таблетку валидола и только вздыхал тихо, о чём-то невпопад отвечал на слова мужиков, висящих в проходе, вспоминавших его силу. Его синие-синие глаза темнели и смотрели в окно, долго-долго, невидящие, о чём-то далеком вспоминавшие. Вдруг, видимо вспомнив этих двоих, так взорвавших его спрятанную силу, увидел их снова висящих в небе, лукаво и немного извиняясь, улыбнулся и сказал: вот ведь «космонавты»…