Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2 - Борис Носик

«Вот это… – сказал нам гид, остановив нашу писательскую группу в зале № 2, – это сабля самого Первого консула, изготовленная самим Лепажем. А это картина кисти самого Давида. На ней изображено, как генерал Бонапарт намеревается повторить подвиг Ганнибала и перейти через Сен-Бернар. Поэтому будущий император терпеливо позировал здесь, во дворце, художнику Давиду. Генерал потребовал, чтобы художник изобразил его как бы храбро и спокойно сидящим на бешено мчащейся лошади…»

При этих словах московские экскурсанты, которые уже успели насмотреться до одури на героические портреты пузатенького генерала сталинского росточку, разразились, к удивлению гида, довольно дружным и вполне уместным смехом. Вероятно, им вспомнился старый русский анекдот о художнике, который пишет конный портрет хромого косоглазого шаха, – анекдот о сущности соцреализма…

В других комнатах нам, помню, показали еще множество других портретов столь же натужно позирующего человечка, а также много предметов роскоши (по большей части реквизированных из дворцов наследных монархов), – священных предметов, сопровождавших великого полководца в его походах, где он так щедро распоряжался чужими жизнями, что за ничтожный срок сумел существенно укоротить средний рост француза: самые рослые мужчины Франции были перебиты. Подобно названиям многих парижских улиц, мостов и площадей, рассказ нашего гида добросовестно регистрировал все победоносные сражения Наполеона, обходя молчанием все его поражения и тот немаловажный факт, что в конечном счете он проиграл каждую из своих знаменитых кампаний, так что все его так называемые победы были в ущерб Франции, а за свои любовные блиц-победы он расплачивался из казенных средств, точно бухгалтер-растратчик в командировке.

После позорного поражения на поле Ватерлоо Наполеон вернулся в Мальмезон, где было теперь совсем пусто. Жозефина умерла всего за год до этого, простудившись на прогулке с русским красавцем-императором, строившим куры ее дочке. Наполеон провел здесь несколько дней перед своей высылкой на Святую Елену. Наивно было бы думать, что он что-нибудь понял за эти дни или в чем-нибудь раскаялся. Вероятно, он просто перебирал в уме новые хитроумные комбинации и анализировал недостатки старых. Он ведь был шахматист, мастер комбинаций. Точь-в-точь как другой малорослый шахматист-комбинатор по кличке Ленин…

ЕСЛИ СМОТРЕТЬ НА ЧУДНЫЙ ЗАМОК МАЛЬМЕЗОН ИЗ САДА, УВИДИШЬ ЕГО ЗЫБКОЕ ОТРАЖЕНИЕ В ПРУДУ…

Обойдя оба замка Рюёй-Мальмезона, под завязку забитые сувенирами славы и тщеславия, человек, не взращенный в безудержном благоговении перед властью, не обнаружит в маленьком большом человеке ни знаков подлинного величия, ни признаков человечности.

Зато, когда остановишься перед портретом Жозефины работы Прюдона, приходит мысль, что Жозефина – это, пожалуй, другое дело. Портрет трогательный. Невольно вспоминается, что уроженка экзотической Мартиники мирно доживала свой женский век в пригородном замке Мальмезон, издали наблюдая за шедшей на убыль бурной карьерой своего второго бывшего мужа… А 30 марта 1814 года войска союзников, ведомые русским императором Александром I, победоносно вступили в Париж и отслужили трогательную пасхальную службу на площади Согласия… Святая неделя подошла к концу, и, движимый умиленным всепрощением, весенними запахами парижских садов и простым человеческим любопытством, русский император решил навестить обеих скучающих жен прощенного им врага.

Жозефине было в то время уже пятьдесят, но она еще умела быть вполне обольстительной, и она очень постаралась таковой быть. К тому же она смогла оценить и мужскую красоту гостя, и его любезность, и благородство его жеста. Весело щебеча, она под руку с русским императором гуляла по мальмезонскому парку, и тут, в самый разгар прогулки, русского гостя ждал второй приятный сюрприз: явилась дочь Жозефины от первого брака (или вне первого брака), любимица ее второго мужа, бывшая по собственному мужу (с которым она только что затеяла развод) королевой Голландии, Пармы, Плезанса, а может, и еще чего-то там, в общем, королева Гортензия. Она была в расцвете своих тридцати, в блеске, как выражаются писатели-женолюбы, своей красоты (которую писатели-скептики характеризуют чаще всего лишь как национальную живость лица, при которой трудно разглядеть огорчительную нерегулярность его черт). Гортензия, по ее кокетливому свидетельству, и сама не заметила, как они остались наедине с русским императором. Позднее она так вспоминала об этом в своих мемуарах:

«…было трудно начать разговор… в присутствии завоевателя моей страны… К счастью, эта неловкость длилась недолго… Он уехал, и мать выбранила меня за мою холодность».

Но русский император не заставил себя ждать долго: он вернулся очень скоро в этот прекрасный весенний Мальмезон, а потом приезжал туда снова и снова, и один, и с прусским королем, и с великими князьями Константином Павловичем и Михаилом Павловичем, и с будущим императором Николаем Павловичем. Визиты императора в Мальмезон участились…

«Он много времени проводил со мной, – вспоминает королева Гортензия, – и ласкал моих детей, подолгу держал их на коленях… Он приезжал часто, и, кажется, ему было с нами приятно. Я же могла судить о благородстве его манер и тонкости его чувств… Так что я отказалась от прежней своей сдержанности и дала себе больше воли…»

Что это означало в реальности, мы с вами можем только гадать, ибо наш надежнейший источник, призванный следить за всеми шалостями императора (и за ними неукоснительно следивший), префект парижской полиции в данном случае сообщает только, что русский император проводил с этими дамами большинство своих вечеров, что они музицировали вместе и что императору в Мальмезоне нравилось больше, чем где бы то ни было.

«Однажды он сказал моей матери, – вспоминает королева Гортензия, – что если б он думал только о своем благе, то предложил бы нам дворец в России, да только мы не найдем там такой красоты, как в Мальмезоне, и мое хрупкое здоровье не перенесет суровости тамошнего климата».

Ах, климат, ах, судьба: для ее матери, хрупкой уроженки Мартиники, и французская весна оказалась в тот год слишком суровой…

Как-то майским вечером они все трое – Жозефина, Александр и Гортензия – гуляли по огромному парку близ замка Гортензии Сен-Лё. Жозефина весело опиралась на руку последнего в своей жизни кавалера.

2 июня после войскового смотра в Пантене император прощался с Гортензией в замке Сен-Лё перед отплытием в Лондон. Он провел в замке две ночи… Гортензия пишет, что брат разрешил ей по этому поводу снять траур. Других подробностей она не сообщает. Впрочем, рассказывают, что благородный император ценил и платонические романы тоже.

Уезжая из Парижа, император забыл в Елисейском дворце подушечку, а на ней – альбом с романсами, сочиненными прекрасной королевой Гортензией. Предусмотрительные слуги спрятали их до возвращения императора. По возвращении он даже не взглянул на них, ибо непредусмотрительная Гортензия вела себя в его отсутствие лояльно по отношению к вдруг сбежавшему с Эльбы и объявившемуся в Париже бывшему свекру, а стало быть, нелояльно по отношению к Александру…