В Москву! - Маргарита Симоньян

— Борь, я и переводы не читал, — сказал Володя, прикуривая сигару.

— Ну вот видишь! Что и требовалось доказать. А Алина — читает в оригинале. Вот она прибежала как-то, еще до Америки — вся взволнованная такая. «Что, — говорю, — опять случилось?» «Я, — говорит, — случайно обнаружила, что в «Чапаеве и Пустоте» в начале — сплошные «Окаянные дни»! Все детали оттуда, все самое лучшее». Показала мне куски — действительно, один в один! А Нора вообще не поняла бы, о чем речь. С другой стороны, ты же знаешь, какая Алина — может по полной загрузить трагедией жизни и смерти. Тени своей боится. А Норке на жизнь и смерть наплевать. И это меня самого отвлекает от жизни и смерти — понимаешь? Но поговорить, конечно, особо не о чем с Норой.

— Ну и зачем тебе тогда Нора?

— Ну, Нора! Нора — это драйв, фейерверк. Мне от нее жить хочется. И трахается, как кошка. Слушай, ты же оперу любишь? И футбол любишь. И одно другому не мешает, правильно? Ну вот, считай, Алина — это моя опера, а Нора — это мой футбол. И жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней бессильной старости твоей, — продекламировал Борис, улыбаясь. — В смысле, без двух этих баб чего-то бы мне не хватало.

Held his heart in his hands, And ate of it.*

не Оден☺

В своем представительском дворце Бирюков никогда не жил. Он построил его давно, чтобы впечатлять менее взыскательную публику — из тех, что клюют на позолоту. С каждым годом в его окружении таких людей оставалось все меньше, но все-таки еще были.

Нора, сидя одна на заднем сиденье машины, которую Бирюков за ней прислал, проехала двор с копиями Венер и Трех Граций и громадными львами, у которых из пасти били зеленые фонтаны.

Дальше ее провели в неточную копию одной из тех комнат Версаля, в которой какой-то Людовик завтракал вместе с семьей. Комната служила Борису демонстрационной гостиной.

Потолок был расписан гривастыми женщинами и лошадьми. С полом его соединяли двадцать ребристых белых колонн. Пол сверкал, как драгоценный. Мебели было мало, но по ней было видно, что каждый предмет — музейный.

В центре комнаты был накрыт серебром большой стол. На столе стояли расписные блюда с камчатскими крабами, гора алеющих раков, королевские креветки на шпажках, черная и красная икра в хрустальных судках и морские ежи. На отдельном столике рядом была бутылка белого вина, которое Борис приучил Нору любить, графин с водкой и много заиндевевших рюмок.

Когда Нора вошла, Борис был уже в комнате, и не один, а в очень странной компании.

Над столом наклонялся, увлеченно роясь в закусках, высокий и толстый человек с длинной густой седой бородой. Второй человек — тоже высокий, но худенький и с бородой пожиже, любовался потрепанной оттоманкой, приговаривая: «Господь Бог мой, николаевская, настоящая! Святый Боже, точно настоящая!»

Странность заключалась в том, что оба бородатых человека были в рясах. На том, что пошире, висел большой крест с разноцветными камнями, а на том, что пожиже, — крест без камней.

— Привет, солнышко, — сказал Борис и поцеловал Нору, очевидно, совсем не стесняясь священников. Они ее, надо сказать, и не заметили, увлеченные один едой, а другой — оттоманкой. Нора вопросительно посмотрела на Бориса, скосив зеленые глаза в сторону толстого священника. Тем временем тот, скривившись, поднес к носу ежа, понюхал и брезгливо, как упавшую с дерева на плечо гусеницу, отбросил обратно на блюдо.

— Это два моих попа прикормленных, — объяснил Борис Норе вполголоса. — Беру их с собой, когда по России езжу, чтобы народ видел, что церковь — тоже за демократию. Они всякие мои общественные приемные освящают, школы мои и все такое.

— А почему у них кресты разные? — шепотом спросила Нора.

— Это у них от звания зависит. Униформа такая. Как звездочки у военных. Тот, у кого с камнями — ближе к Богу, у кого без камней — дальше. И зарплата соответствующая.

Борис похлопал Нору по обтянутой узким платьем попе, чуть подтолкнув ее в сторону стола, дескать — иди, иди, познакомься, — и заговорил громче, чтобы привлечь внимание батюшек:

— Ну что, святые отцы, начнем угощаться? Поскольку пост, я вам тут без мяса и рыбы накрыл. Про морепродукты в Библии ничего не сказано, нет? Познакомьтесь, святые отцы, — это Нора, — показал он на Нору двумя руками, как фокусник, когда говорит «вуаля».

Бирюков представил священников. Попа, который пошире, звали отец Валериан, а того, который пожиже, — отец Арсений. Валериан оторвался от закусок и, наконец, разглядел Нору. Она была в черном платье с узким и длинным декольте, сквозь которое смуглые холмики намекали на небо в алмазах, скрытое от посторонних. Лицо батюшки озарила благодать.

— Скажите, пожалуйста, Борис Андреич, неужели эта юная дама — ваша прихожанка? — спросил он Бирюкова, сверкая глазками.

— Прихожанка, прихожанка, — ответил Бирюков, — а ты думал кто?

— А я не думаю, — добродушно пробасил отец Валериан. — Мне думать вредно. Да к тому же в пост нельзя — надо смирять гордыню. Ха-ха-ха, — рассмеялся он вдохновенно.

— Нора журналистка, — добавил Борис. — Но ты не дергайся, она без микрофона сегодня.

— А что нам дергаться? — ответил Валериан благодушно. — У нас один судия, и тот на небе.

Он отошел от закусок и подошел ближе к Норе.

— Юная дама, — сказал батюшка, пыхтя, — черный вам очень к лицу.

На этих словах он придвинулся к Норе вплотную и стал гладить ее по плечу:

— Да, черный гораздо лучше, чем светлый, в котором вы были в прошлый раз.

— Она здесь в первый раз, — сказал Борис.

— Да? Ну, значит, это была другая прихожанка. Мало ли прихожанок у достойного человека? Ха-ха-ха! — прогремел Валериан и, схватив со стола первую рюмку водки, воскликнул:

— Ну что, понеслась? Да свершится насилие над собственным организмом! Ну, печень, получай!

И опрокинул рюмку в раскрывшийся малиновый зев. После чего утерся рукавом рясы, еще раз окинул стол с закусками и закусывать не стал.

— Ну что, раз все свои, можно и халат снять? — спросил он, расстегивая рясу.

Борис посмотрел на Нору с выражением «ну как тебе, дорогая?» на лице. Батюшка снова потянулся к водке.

— Обязательно нужно хорошенько похмелиться сегодня. Вы не представляете, Борис Андреич, какие вчера были тяжелые крестины у меня. В Питере. Сели в полдень, встали в полночь. Это разве так можно? Целый баран жареный на столе, но ведь пост же — я барана ни-ни, зато осетры!

Вспомнив про осетров, Валериан все-таки зацепил рака и стал шумно его высасывать, одновременно продолжая рассказывать:

— А без возлияний, конечно, какие крестины? Приезжаю в свой Мариотт — трезвый, как свинья. Вы же меня знаете, я от мышиных доз не пьянею. Там еще бутылочку в одно рыло чего-то там, что в мини-баре было. Утром проснулся, голова гудит, совесть болит, думал очиститься, почитать Евангелие или Акафист, но решил, что лучше все-таки «Москва-Петушки». Я всегда с собой вожу, в чемоданчике. Очень рекомендую — мгновенно лечит совесть. Ну вот. Прилетел в Москву. Еще в самолете, конечно, добавил. А вечером служба. Работать — не хочетса-а-а! В общем, выпил пива, пришел в трапезную, а там прихожаночка сидит, молоденькая такая, с ножками. Она увидела меня, такого красивого после возлияний-то, и говорит: «Ой, отец, лучше не ходите никуда, здесь сидите». И я решил, что это знак Божий, и на службу не пошел.